Новый мир. № 6, 2003

небес так холодно. Одни
прохожие с рыбацкой сетью
в руках рыдают на ходу,
иные буйствуют, а третьи,
скользнув по облачному льду,
уже ушли в края иные,
в детдом, готовящийся нам,
где тускло светятся дверные
проемы, где по временам
минувшим тосковать не принято —
и высмеют, и в ПТУ
не пустят. Что ты, милый. И не то
еще случается. Ау,
мой соотечественник вьюжный.
Как хрупок стебель у цветка
единственного. День недужный
сворачивается — а пока
ступай — никто тебя не тронет,
лишь бесы юные поют, —
должно быть, Господа хоронят,
Адама в рабство отдают…

* * *

Видишь ли, даже на дикой яблоне отмирает садовый привой.
Постепенно становится взгляд изменника медленней и блудливей.
Сократи (и без того скудную) речь до пределов дыхания полевой
мыши, навзничь лежащей в заиндевелой дачной крапиве,
и подбей итоги, поскуливая, и вышли
(только не имейлом, но авиа-почтой, в длинном конверте
с полосатым бордюром, надписанным от руки)
безнадежно просроченный налог Всевышнему,
равный, как в Скандинавии, ста процентам прибыли,
и подумай, сколь необязательны и легки
январские облака, честно несущие в девственном чреве
жаркий снежок забвения, утоленья похмельной жажды,
мягкого сна от полудня и до полуночи, а после — отправь весточку Еве
(впрочем, лучше — Лилит или Юдифи), попросив об ответе
на адрес сырой лужайки, бедного словаря, творительного падежа —
выложи душу, только не в рифму и уж тем более не говорком
забытых Богом степных городков,
где твердая тень его давно уже не показывалась —
ни в церкви, ни на вокзале, ни во сне местной юродивой.
И не оправдывайся, принеся лживую клятву перед кормилом
Одиссея, — не тебя одного с повязкою на глазах в родниковую ночь увели,
где, пузырясь, еще пульсирует время по утомленным могилам
спекшейся и непрозрачной, немилостивой земли.

* * *

Когда кажется слишком жесткой кровать,
и будильник сломался, или вдруг наручные начали отставать
(а раньше всегда спешили), и не в силах помочь ни новый завод, ни замена батарейки,
а на дне кармана внезапно блеснет монеткою в три копейки
(встрепенись, нумизмат, конопатый пострел!)
жалкое прошлое — бей тревогу.
Все это значит, что ты постарел,
что, выражаясь строго, виноват (и не в силах уснуть) перед Богом —
Бог с ним, но и перед самим собой, — и пора навостряться в путь,
в который никто не верит. Все это значит, что мир обогнал
тебя, что в озябшей сухой ладони не аммонал,
а веронал, что вряд ли улыбчивый ангел
тронет тебя за плечо в мартовской тишине ночной,
чтобы в восторге беспричинном взглянуть за окно,
где привкус лимонной корки в морозном небе, арабская вязь
и планеты бессонные, сторожевые
проповедуют липам и тополям, смеясь,
искусство жизни впервые.
А еще это значит, что циферблат —
не лицо, а лишь круг — ну о чем ты подумал? — ада.
И, на стрелки уставясь, переводя их назад,
ни о чем его не проси. Не надо.

* * *

Черно-белое, сизое, алое,
незаконное, злое, загробное,
нелюбимое и небывалое,
неживое, но жизнеподобное —
вероятней всего, не последнее,
не мужское, не женское — среднее,
не блаженство — но вряд ли несчастие,
и коварное, и восхитительное
прилагательное (не причастие
и тем более не существительное) —
приближается, буйствует, кается,
держит кости в кармане горелые,
и когда не поет — заикается,
подбирая слова устарелые, —
а навстречу ему безвозмездное,
исчезающее, непреложное,
пусть беззвездное — но повсеместное,
и безденежное, и безнадежное.