положительный отклик прежде всего у Буша. И это главное: чем больше Европа сопротивляется американизации своей политики и экономики, чем активнее размахивает пачками евро перед носом у американцев, тем лучше для России. Ведь наше руководство, похоже, знает, на какую лошадку следует ставить… «Антиамериканскую» полемику российских лидеров в связи с войной в Ираке можно на этом фоне воспринимать как необходимое лицемерие (возможно даже, негласно одобренное американцами), причем лицемерие временное. Куда более долгосрочным выглядит лицемерие иного рода: еще до войны Ирина Хакамада как-то заявила, что союзником России может считаться всякая страна, решившая бороться с терроризмом.
На первый взгляд может показаться, что Хакамада перепутала Россию и Америку. Это США используют бренд «борьбы с терроризмом» не только для оправдания своих действий, но и для проверки всех «на вшивость»: борьба с терроризмом аналогична «борьбе за мир», прагматика этой борьбы лежит по большей части в области PR. Что ж, Россия присоединилась к американской PR-акции, причем, очевидно, не только лишь для того, чтобы оправдать федеральные действия в Чечне. Если в тезисе Хакамады заменить «Россию» на «центральную власть», а «всякую страну» на «всякую политическую силу», то мы получим концепцию «путинской безопасности», которая, скорее всего, грядет на смену устаревшей концепции «путинской стабильности». Теперь политических овец от политических козлищ будут отделять по принципу «ястребиности»: «голуби» оказываются в оппозиции, все участники «политического процесса» спешат записаться в «ястребы», спасая политическую (овечью) шкуру.
А «голубиные» кульбиты наших политиков, повторяю, недолговечны: реальную войну Америка ведет не против «терроризма», а против отжившего мирового порядка. Здесь нет выбора — вставать или не вставать на сторону победителя. Победителем является не Америка (и уж тем более — не администрация Буша). Победитель — сама история.
А. Пионтковский, критикуя новую российскую доктрину, согласно которой возможны военные удары по странам, поддерживающим террористов, назвал эту доктрину «дурной пародией на американское имперское мышление». Если вдуматься, определение Пионтковского — комплимент: американизация нашей политики, как внешней, так и внутренней, — процесс вполне объективный и, как я пытаюсь показать, необходимый. Наши собственные теракты лишь позволили назвать вещи своими именами: Россия — это почти Америка!
Почему Россия — это почти Америка? Многие противники американизации любят вместо топонима «Россия» употреблять идеологизированный термин «Россия-Евразия». Идеологизированность вытекает из полемичности: евразийцы противопоставляют свой подход «западникам». Не всегда вслух, но всегда, по сути, евразийцам помимо «западников» противостоят и «почвенники». Собственно, благодаря взаимному противостоянию, своеобразной «круговой антипоруке», и существуют эти три идеологии — западничество («чаадаевщина»), евразийство («гумилевщина») и почвенничество («данилевщина»). Для обидных кличек здесь использованы имена не основателей соответствующих течений, но наиболее вменяемых представителей, с чьей аргументацией можно работать, не испытывая чувства неловкости.
Чаадаев исходил из ценностей своего времени и своего сословия — и четко осознал, что в рамках этих ценностей Россия не выдерживает критики. Данилевский указал, что оценочное сравнение России с Европой (равно как и с Азией) неуместно: критерии оценки у России свои, «автохтонные». На этом можно было бы и остановиться, однако подобный подход не позволяет заниматься исследованием, то есть именно сравнением: все русское «вытекает» из самого себя. Чтобы избежать галиматьи в духе Гуссерля и Сартра, пришлось вывести Россию из чего-то не-российского: из монгольской империи. При этом сохранялась определенная чистота: монголы, отправившиеся на завоевание мира (монголы «пассионарные»), суть вовсе не те монголы, которые остались дома, — о чем Гумилев писал достаточно подробно. Монголы- завоеватели — не европейцы (очевидно), но и не азиаты. Получилось, конечно, что теперь уже монголов ни с чем нельзя сравнить, однако предметом исследования являлась Россия — и здесь все выглядело вполне нормально и научно. Вот что, однако, забавно: Евразия как идеологема суммирует Европу и Азию (под крылом России), в то время как в основе этой идеологемы лежит нечто противоположное: Евразия — это ни Европа, ни Азия, ни Россия.
Теперь учтем, что разговоры на идеологические темы ведутся обычно в политическом контексте. Какая из перечисленных идеологий может лечь в основу современной политики России? Вопрос, конечно, не совсем корректен. Идеология (в идеале) существует для «мобилизации масс», а для «внутреннего употребления» нужна методология. В таком случае, какую из этих идеологий можно превратить в методологию?
В принципе методологией может выступать как западничество, так и евразийство. Проблема, однако, в том, что Россия, безусловно, — тут правы идеологи евразийства — соединяет в себе и Европу, и Азию. Следует добавить: и Евразию. Правда, как в европейской, так и в азиатской системе оценок Россия оказывается глубокой провинцией. Мало того: ежели будет выработана евразийская система оценок, Россия сможет считать себя до кучи провинцией Афганистана! Таким образом, перед нами пусть неприятный, но неизбежный выбор: чьей провинцией считаться? Тут могут возразить «почвенники»: давайте не будем себя ни с кем соотносить. Пусть это помешает исследованию, зато поможет опереться на русские традиции в выработке решений…
Но что из себя представляют эти самые русские традиции, особенно — традиции политические? Вся наша государственность выросла из контроля над торговыми путями, а вовсе не над «гражданами» — нищими земледельцами. Киевскую Русь, вытянутую вдоль пути «из варяг в греки», сложно назвать государством в полном смысле слова, поскольку древние русы, контролировавшие этот путь, основной доход получали, очевидно, не с местных земледельцев, а с купцов, как своих, так и чужих, возивших товары по пути. Со временем, однако, путь «из варяг в греки» стал весьма тернист, особенно — на южном его конце. В XI веке осложнились отношения между Русью и Византией. Одновременно Византия страдала от турок- сельджуков. К концу века добавились еще и половцы, нападавшие на Киев. Уходя от степных напастей, земледельцы потянулись с юга на северо-восток, к верховьям Волги. В XII веке туда же двинули князья — распространять свой контроль на торговые пути по Волге и ее притокам, где прежде торговали хазарские «рахдониты». Следует особое внимание обратить на то, что во время этой колонизации землепашцы и князья решали совершенно различные задачи: колонисты-землепашцы сгоняли с земли местных дикарей, князья же пытались перехватить контроль над Волгой у Булгара. В XIII веке монголы разрушили ненавистный Булгар, и северные князья, в основном с монголами дружившие, долгое время чувствовали себя вполне неплохо. Апофеозом была «покупка века» (имеется в виду уже XIV век): Иван Калита «умздил» хана и приобрел в Орде ярлык на великое княжение. В результате дальнейшей скупки московским князем окрестных земель возникла наша Родина.
Отвлечемся, однако, от криминального характера возникновения российского государства (этим оно не отличается от всех прочих государств) и сосредоточимся на коммерческой стороне. Если Киевская Русь была частично государством, частично — коммерческим предприятием, то отколовшаяся от нее (после разграбления Киева Андреем Боголюбским) северная колония явилась коммерческим предприятием от начала до конца. И когда колонии пришлось все-таки превратиться в государство, эта черта никуда не делась: идея власти и идея извлечения дохода оказались слиты воедино.
Трагедия разразилась в XIV веке: Палеологи открыли Босфор и Дарданеллы для генуэзских кораблей. Генуэзцы, построившие в Крыму свои крепости, развернули торговлю в Поволжье — продублировав тем самым торговый путь через Волгу. Окончательный же удар нанесли нашим князьям Великие географические открытия: Европа дорвалась до своего Эльдорадо, а к торговле через русские земли потеряла интерес. Россия была вынуждена стать государством, переключившись с проходящих купцов на собственных граждан, «лапотников». Недаром именно в XVI веке начинает стираться разница между вольными боярами и князьями, которые стали именоваться боярами «титулованными». И недаром именно в XVI веке Иван Грозный провел два великих эксперимента: отделил государственную власть, власть «помазанника Божьего», от банального княжеского рэкета и попытался ввести непосредственное государственное землевладение (известное как «опричнина»). Второй эксперимент, как известно, удался далеко не полностью, зато первый — основанный на опыте европейского абсолютизма — увенчался полным успехом: даже сегодня, спустя почти век после реванша прагматизма (после «Октябрьской революции»), в России многие сакрализуют государственную власть — зная вроде бы и охотно рассуждая обо всех ее «пороках». Хотя речь, конечно, следует вести не о «пороках», а о «технических
