Что за важность! — скажет кто-то. Ну, сказал пару добрых слов в частном письме — кому от этого легче? Но это-то как раз и есть подлинная литературная жизнь. Не восторг рецензии, не писательские ток-шоу в телевизоре, не услуги в продвижении на премию, а вот то, что в мыслях, на сердце. Что мы думаем друг о друге — это и есть воздух литературы. Задохнуться можно и без помощи тоталитарного режима. Можно быть молча удушенным равнодушием и снобизмом. Можно погибнуть под свистопляску дешевого телебалагана. (Чтобы понять это, достаточно, к примеру, прочитать последнюю, завещательную книгу «Перемены» Владимира Корнилова. Или завещание самого Астафьева. Там об этом — по-мужицки прямо.)
Кто-то из прочитавших «Крест бесконечный» справедливо поправит меня: можно ведь и других цитат «надергать», не таких идиллических — о том же Ю. Бондареве. Или Н. Эйдельмане. А разрыв с В. Беловым и В. Распутиным?.. Ведь невозможно сделать вид, что этого не было.
Было. Но было и осталось в том времени, когда случилось. Не этим жил Астафьев. «Чувство мое сильнее яви…» Не все, что бурлило на людях, оставалось на сердце.
«Валя Распутин написал что-то совершенно не поддающееся моему разуму, что-то потрясающее по мастерству, проникновению в душу человека, по языку и той огромной задаче, которую он взвалил на себя… И вот что страшно: привыкшее к упрощению, к отдельному восприятию жизни и литературы… общество вместе со своими „мыслителями“ не готово к такого рода литературе… Ой дадут они Вале Распутину за повесть!..» (13 ноября 1974 г.).
Да, через много лет отношения омрачатся взаимными обидами, упреками, недоразумениями. «Валентин Григорьевич вон в „Правде“ обвинил меня в том, что я оторвался от народа. От какого? Что касается „моего народа“, то лишь в прошлом году я был на восьми похоронах, в том числе и тети Дуни… Я бы рад от этого народа оторваться, да куда мне? Сил не хватит. И поздно, и места мне в другом месте нету, да и ведь страдаю я муками этого народа. Ну ничего, чувство мое сильнее яви (курсив мой. — Д. Ш.), и я закончу роман, а тогда уж судите меня, подсудимые и больные, как Вам хочется» (Астафьев, 22 февраля 1994 г.).
Распутин с Астафьевым так скоро разошлись по разным берегам, что читатель и охнуть не успел, как и его на части стали рвать. Любишь Астафьева — значит, ты апологет демократических преобразований. Перечитываешь Распутина — стало быть, держишься за старое, ретроград, а то и коммунист заклятый.
Вот и пошла российская словесность на растопку выборов, на раскрутку провинциальных и московских политиканов. И мало кого в СМИ тревожило: а за что, собственно, погублены отношения двух замечательных русских писателей, за что на старости лет их развели, как малых детей, по разным углам?
Слава Богу, нет греха «поджигателя войны» на Валентине Яковлевиче Курбатове. Его лучшие работы 90-х годов — это предисловия к собраниям сочинений В. Распутина и В. Астафьева. Курбатов, следуя своим любимым волошинским строчкам, в статьях «молился за тех и за других». А в письмах, как мог, заговаривал беду непонимания.
«А к Валентину Григорьевичу Вы несправедливы во всех обвинениях. Его часто искушают и сталкивают в ненужную сторону, но сам он остается по-прежнему чист душой и ясен зрением. Ему бы здоровья немного… Мне тяжело видеть происходящее с нами со всеми, стыдно видеть родную литературу, в которой вчера родные люди собачатся, как враги, вместо того, чтобы увидаться друг с другом и поговорить без посредничества подлых газет и телевидения. Это, конечно, не может длиться долго. Обморок кончится, и нам будет стыдно глядеть в глаза друг другу. И чтобы это кончилось поскорее, я готов стоять посередине, как и сотни других таких же дураков, и получать обвинения той и другой стороны… Вы вот „Пеструху“ Распутину посвятили, я вчера перечитывал ее маме, смотрел, как она плачет, и не мог ей сказать, что Вы с Валентином теперь „не здороваетесь“. Она бы не поняла — и правильно бы сделала. И я не понимаю… Не так, не так относятся друг к другу родные люди. Не по-русски это, не по-Божески, не по-людски» (Курбатов, 23 февраля 1994 г.).
Огромный тяжелый урок есть для всех нас, по-русски пишущих, в этой драме. Размолвка двух художников, духовно, нравственно близких, — вовсе не эпизод литературной борьбы в стане интеллигентов-почвенников, как это представлялось многим, а событие трагическое, отозвавшееся размежеванием читательским, а значит, еще одной трещиной и в народном сознании.
И как можно было играть на этом, давить на больное, растравлять людские души? О неладах в отношениях Астафьева и Распутина сообщалось громко. О том, что отношения, пусть и заочно, но восстановились незадолго до ухода Астафьева, — об этом никто не знал, да и сейчас толком не ведает. Нахлынуло другое… Но, мне кажется, еще живут в России тысячи настоящих читателей, для которых книги Астафьева и Распутина не перестали быть частью собственной души и судьбы. И вот для них-то какой отрадой, камнем с сердца, была бы весточка, хоть полслова о примирении любимых писателей. Пусть хоть сейчас она прозвучит.
«Очень жаль Валентина. Ему как-то трудно всегда давалась и дается жизнь, и вот старость подкатывает с такими бедами…» (Астафьев, 9 апреля 2001 г.).
Из письма Валентина Григорьевича Распутина Марии Семеновне Астафьевой 28 декабря 2001 года: «Примите и мою вину тоже — в том, что было между нами, русскими людьми, в том числе между мною и Виктором Петровичем, в последние годы. Но я стал бы лукавить в своем покаянии, если бы отнес эту вину только к себе. Или к Виктору Петровичу. „Все виноваты, все виноваты, если бы все это понимали“ — кажется, что-то в этом роде есть у Достоевского. Вся Россия разошлась в непонимании. И характера нашего, к несчастью, не хватило, чтобы быть добрее друг к другу. Это уж я говорю не о всех, потому что всеми свое личное все равно не прикрыть… Надеюсь еще побывать у Вас и у Виктора Петровича. Порывался полететь на похороны, но слишком много народа и прощания не получилось бы. Пусть получится свидание…» (сб. «Прощание. Последний поклон Виктору Астафьеву», Красноярск, 2002).
Пусть получится свидание. Чувство мое сильнее яви.
Как все-таки оглушительно сменились времена. Закрывая книгу с перепиской Астафьева и Курбатова, отчетливо понимаешь: на нашем веку уже никогда не будет столь любима и боготворима русская словесность, не будет столь напряженного искания правды и такого братского сочувствия писателю в его каторжном труде и страдальческой жизни.
Новый век. Новая литература?
наступлением нового века невольно ждешь чего-то нового и от литературы. Оправдываются ли эти ожидания? На этот вопрос хотели бы ответить авторы сборника «Пролог», чьи произведения размещены на сайте молодежного интернет-журнала с тем же названием (ijp.ru). Они еще не известны широкому кругу читателей и живут в самых разных регионах России, но их творчество уже доброжелательно оценено мэтрами — редакторами ряда толстых журналов.
Идея сборника сама по себе заслуживает внимания. Что же касается получившегося продукта, то дать ему однозначную оценку довольно сложно. В него вошли очень разные тексты — не только по стилю и содержанию, но и — что самое главное — по качеству. «Неровно…», как говорят в таких случаях: рядом с яркими, талантливыми произведениями, такими, как «Остаток ночи» Рамиля Халикова или «Аисты» Яны Жемойтелите, а также с просто добротной, профессиональной литературой (например, «Айкара» Кирилла Тахтамышева или стихи Льва Болдова), существуют тексты, напоминающие скорее наброски или черновики («Ненормативная лексика» Ильдара Абузярова, «Сбросим Пушкина с парохода современности» Максима Свириденкова), или произведения, выполненные стилистически безупречно, но лишенные глубины («Эрнст и Анна» Ксении Букши, «Былина о богатыре Спиридоне Илиевиче» Сергея Чугунова и Романа Волкова), или же типично женская — в не самом лучшем смысле этого слова — литература (стихи Ирины Гореловой, Инги
