и т. д. (http://www.topos.ru/articles/0302/01_04.shtml).
Ничего плохого об этих стихах сказать не хочу. Я не про них, я — про себя. Видимо, я из тех читателей, про которых на «Топосе» сказано, что нет более идиотского и загадочного явления, чем поклонники Фета или Тютчева. Поэтому я ухожу от разговора о поэзии «Топоса». Наверняка там есть хорошие стихи, до которых я так и не добрался, — приношу их авторам свои извинения.
(Правда, уже решив остановиться, я попробовал еще: «В предчувствии дыханье тяжело. / Под сердцем дрожь от близости рожденья. / Во тьме плывет удушьем наважденья / замерзшее оконное стекло. / И пахнет снегом, и палитра ночи / седым покрылась инеем зимы, / и тихо все…» (http://www.topos.ru/articles/0302/01_03.shtml). Нет, не отзывается во мне слово нового поэта. Лучше Фета почитаю.)
Литературная критика и философская (в «Онтологических прогулках») эссеистика на «Топосе»: Владимир Богомяков, Игорь Касаткин, Маруся Климова, Денис Иоффе, Дмитрий Бавильский, Евгений Майзель, Евгений Иz, М. Кошкин, Татьяна Волошина, Лев Пирогов, В. В. Мароши, Василий Фриауф, Е. Е. Ермакова, Надежда Горлова и другие.
По количеству появлений в разделе критики абсолютным лидером является Маруся Климова, автор двух книг прозы, переводчица Л. Ф. Селина, Жана Жене, Пьера Гийота и других. На «Топосе» Климова выступает с циклом литературно-критических эссе «Моя история русской литературы» (выставлено уже не менее тридцати текстов), а также с рецензиями и беседами.
В названии ее эссеистского цикла упор следует делать на местоимении моя — главным героем здесь выступает не русская литература, а сама Климова. Автор рассказывает о своих эстетических предпочтениях и о методе, которому она хотела бы следовать как критик (метод, описанный в эссе «Горные вершины» (http://www.topos.ru/articles/0211/03_10.shtml), где Климова сравнивает себя с инспектором ГИБДД, изучающим след, оставленный автомобилем при аварийном торможении, кажется мне заслуживающим внимания, жаль, что он не реализован ею в самих эссе); передает свои впечатления от сочинений и внешности русских писателей, вспоминает различные истории из собственной жизни, как-то связанные с ее чтением книг (здесь, кстати, попадаются достаточно выразительные сцены и портреты — скажем, мальчик Виталька из Шепетовки, о котором автор вспоминает в связи с «Мелким бесом» Сологуба — http://www.topos.ru/articles/0212/03_01.shtml). Но говорить о какой-либо выстроенности этих текстов, создающих более или менее системное представление о русской литературе, — трудно. Единственное, что хоть как-то скрепляет целое, — образ повествовательницы. Но тут другая проблема: с одной стороны, перед нами вполне реальная Маруся Климова со своей биографией, своими друзьями и коллегами, поездками в Париж, участием в литературных акциях и проч., а с другой — еще и как бы некий литературно-критический проект. Однако Маруся Климова — не Аделаида Метелкина, хотя можно проделать специальную работу, выбрав из ее текста гротескные ходы мысли, рассчитанные на шокирование «литературного обывателя», всякого рода вкусовые капризности и парадоксальности и с их помощью выстроить сугубо игровой образ (отчасти эту работу сделал Андрей Василевский в «Периодике» настоящего номера). Реально же существующий текст настаивает на определенной близости, если не идентичности автора и его «маски». Перед нами, при всей его игривости и «крутизне», непроизвольно простодушное, пафосное даже выговаривание своих взглядов, вкусов, своей, как кажется автору, дерзости и оригинальности. Пафос заключен в позе противостояния чуть ли не всем установившимся традициям восприятия русской литературы. Единственный прием, которым Климова пользуется последовательно, — это столкновение того, что ей кажется мифом о литературе (конкретном писателе, эстетической традиции и проч.), с единственно доступным для автора образом мира. Скажем, Лев Толстой, сам вид которого — «злобного лохматого старикана с развевающейся бородой» — давит Климовой на психику, «воплощенный тиран, кирпич, такой же, как и его книги»; «Толстой был закомплексованным уродом как в детстве и отрочестве, так и в юности… сразу становится понятно, почему в его романах все положительные герои тоже закомплексованные уроды» (http://www.topos.ru/articles/0207/03_11.shtml). В истоке ход абсолютно правильный. Другого инструмента, кроме собственного восприятия, для оценки литературы нам не дано. Специальное наращивание «культурного инструментария» — это уже факультативно, это уточнение частностей того, что непосредственно воспринято. Другое дело, что эта позиция подразумевает и некое сомнение в своей способности понимать все, сомнение, присутствующее «по умолчанию» у всех пишущих о литературе. Ноу- хау Климовой — как раз в категорическом неприятии вот этого люфта. Если я не вижу, значит, этого нет. Вот пассаж о Вячеславе Иванове: «Как-то мне даже попалась в руки его книга с очень сложным названием, написанная в высшей степени научным языком, что-то про дионисийство… Несколько раз я бралась за эту книгу, но так и не сумела ее осилить. Честно говоря, я ничего в ней не поняла… С тех пор не могу избавиться от ощущения, что Вячеслав Иванов был полным идиотом» (http://www.topos.ru/articles/0211/03_13.shtml). Нормально. Тот случай, когда не поспоришь: речь не об Иванове, а о Климовой и ее ощущении. С ощущениями не спорят. Нет, игра, конечно (ну, скажем, в Гертруду Стайн), но и не только игра.
Так подробно я останавливаюсь на текстах Климовой не потому, что считаю их такими уж интересными литературно, дело в другом — в симптоматичности выбранной ею позы.
Постоянное оппонирование литературным традициям у критиков «Топоса» производит впечатление прямо-таки болезненного зуда. («Можливо здесь заметить, что все нескончаемые „Новые миры“, „Знамени“, „Звезды“ и прочие „Современные записки“ являют на люди хлебательные изразцовые образцы плевательского ОТСТОЯ столь ядреной и гадостной силы, что никаких читательских терпений не напасешься…» — Денис Иоффе (http://www.topos.ru/articles/0211/03_14.shtml/). В этом же ряду радостное (и даже, пожалуй, мстительное) описание нелепого литературно-концертного действа в Нью-Йорке с участием вчерашних героев литературного андерграунда в эссе Татьяны Волошиной «Мы наш, мы новый мир построим» (http://www.topos.ru/articles/0302/03_06.shtml). Дались им все эти «Новые миры» или бывшие андерграундники! Чем мешают-то? Отодвигайте отжившее художественными достижениями, а не декларациями.
Пока чуть ли не единственным результатом этих наскоков на классиков и современников стал (укоренившийся не только на «Топосе») некий интеллектуально-блатной жаргончик, на котором наши «молодые» пытаются общаться с предшественниками и пращурами, так сказать, «через губу» («Жил-был чудаковатый паренек, и звали его Платон; он считал политику „царственным искусством“» (http://www.topos.ru/articles/0210/04_14.shtml/).
Эти стилистические — а значит, и содержательные — крены могло бы поправить наличие рядом с «Литературной критикой» раздела «Онтологические прогулки». Там, по идее, игровое литературное начало должно бы подчиниться собственно мысли. Все-таки философия — это еще и ratio. Однако при первом же знакомстве с этим разделом обнаруживаешь, что гуляют здесь отнюдь не по маршрутам онтологии. Здесь все больше идеология — и отнюдь не только эстетическая. Вот, скажем, эссе Владимира Богомякова «О впадении в болезнь» (http://www.topos.ru/articles/0212/04_02.shtml). Автор, что называется, мыслит художественными образами, не настаивая на буквальном их понимании, то есть предоставляя читателю определенную свободу толкования. Образный ряд, надо сказать, сильный: гниющая нижепоясная мужская плоть, операционная, больничная палата; окно, за которым мир, скованный морозом; и вот тут в тексте возникает имя Леонтьева с его мечтами подморозить Россию. В сочетании с упомянутой ранее Чечней как раной на теле России образный ряд больничных экзерсисов Богомякова получает четкую идеологическую сориентированность: болезнь как знак всего, происходящего в России. «Россия была монархическая, потом стала коммунистическая, потом — демократическая и в конце концов стала кибернетическая и пидорастическая…» Текст выполнен не без изящества и лукавства — можно и сладко попугать себя описанным, отозвавшись на жизнерадостное в общем-то звучание стенающего голоса. Да и сочетание суровой аскетичной максимы Леонтьева с лихостью и бесцеремонностью авторского поведения (то бишь ни о какой «подмороженности» для себя лично тут и не помышляют) тоже производит впечатление…Пусть и ощущается отработка некоего идеологического ритуала, но образная все-таки, нестесненная мысль, — так
