* * * Когда я умру, без меня осиротеет моя стоянка
на южном склоне перевала под Свинцовой горой.
Но если есть переселение душ — моя переселится именно туда.
Юрий Беличенко. Из прозы. Я так же, как ты, от стыда опускаю ресницы, когда что-то лепит, как, рухнувши с дуба, Москва по ящику… Знаешь, уже перешло все границы твое невниманье ко мне. И «Спартак» — «ЦСКА» навряд ли приманят тебя таксебешной игрою… Еще бы, еще бы, чтбо в обществе тусклом земном тому, чья стоянка теперь под Свинцовой горою, кто, видно, освоился там, в измеренье ином. …В беспамятном счастье сквозные качаются кроны бегущих вдоль насыпи лесозащитных полос, слоящийся воздух на шпалах, сухие перроны, и палом весенним причудливо выжжен откос. И ваш постоянно взволнованный, радостный ветер: он с моря, он перевалил за Маркхотский хребет! И твой, из Терскола, овечий подвытертый свитер, и хатка на синем до рези бела — это солнечный свет… Слоистые мергели, в складку косую все склоны, белы обнажения скал… Хоть бы пыльный самшит… Я так же, как ты, старомодные одеколоны люблю в хуторских магазинах: какой-нибудь «Шипр». Хоть пыльный самшит посадить бы на холм материнский. Волшебные Гбайдук, Темрюк — твой кубанский Эдем. По вашей дороге — Афипский, Ахтырский, Абинский, и, верно, адыгские, дикие: Хабль и Энем. Степные походы — естественно, в самое пекло, по рисовым чекам — искать, где лежит Тиховской. В молочно-зеленой Кубани, нырнувши, ослепло (Пржевальский с Арсеньевым!) поцеловались с тобой. Тогда, в посрамление лермонтоведу-невежде (который сим фактом и не был нимало смущен!) — открыли, что Ольгинка там, на морском побережье, не то же, что Ольгинский в адской степи тед-де-пон. Иконы из Хортицы, быт в турлуке и самане, полоскою Крым с маяком розовеет в заре. Фигура поручика. Глины обрывов Тамани, сигнальные бакены в сером морском серебре. Там Ялта пыльцой кипарисной усеяна щедро, и след оставляешь зеленый, в нее заступив. Твои щегольские, с немыслимым запахом кедра тебе же носила точить я, нещадно ступив твои карандашики… …Что, из Табакосовхоза идут серпантином машины на твой перевал, а горный родник — беглых друз его метаморфозы тебя утешают ли так, как того ожидал? Живая субстанция, коей присуща и память, и вечный обмен информацией с внешней средой. О родоначальница! Хоть изваять, хоть обрамить ту вечную странницу, что, простецы, называем водой. Вот так и душа твоя, то ослабляючи узы, то вдруг приникаючи в бестолочь и разнобой к сидящей с безвременником аметистовой друзы: ее с геологии часто ношу я с собой. 22–24 февраля 2003.
* * * Вот сойдешь с ума и станешь Юрия ждать из гарнизона ежедневно… Он не там, где в мареве Даурия как в хрустальном — мертвая царевна. И не там, Барса-Кельмес, и Хасавюрт, где у полигона, под Долонью, бережно недорогое пиво пьют с астраханской вяленой чехонью. И не он, смеясь, глядит на физии новобранцев в форме разгильдяйской. Нет его, как не было, в дивизии прежде им любимой, Шяуляйской. Он не там, где синяя пестра копна, вспыхивают перья кур от света, а свое отжившему — герань с окна, два видавших виды табурета, и проводит сани дрововозные лишь Иртыш с лесным казачьим войском… …Нет, не он на дозаправке в воздухе там, в ракетоносце над Тобольском. И не он, опалово светясь, возник из морской волны, родной забавы, и не с ним оливковый играет блик там, у ржавой стенки Балаклавы. Он не там, где, одинок, зимует сад, нарастив из снега постаменты. Там у нас так желто-полосат закат, как фрагмент георгиевской ленты. Верно, он в Юрье, где по нему служил батюшка в Великорецком храме. Там дорогой грейдерною, не жалея жил,
