пласт текста.
Зато другие, те, что на беглый взгляд незаметны, что запрятаны глубоко внутри, не заживут, вероятно, никогда. Утраченное прошлое, обостренное для рассказчика дополнительными приметами необратимости, становится для героя главным объектом тоски и источником постоянного невроза. Детство и юность не просто прошли, но исчез во времени сам город Баку, необратимо изменившийся в настоящем, превратившийся в морок, блазнящий знакомостью улиц и домов, трещины на асфальте двора, лиц, мелькающих в хороводе событий… Всю силу своей любви герой оборачивает в прошлое — на друзей и подружек, которых сейчас — таких, как они были, — уже нет. Словно потерявший волю наркоман, он все силится восстановить это былое в настоящем, наращивая и наращивая дозу искусственно синтезируемого в сознании прошлого. Как будто пытается заставить его ожить, проходя — еще и еще — торными тропками когда-то сложившихся отношений. И доводит дозу до уровня смертельной. Лишь в последний момент, когда его напрямую ставят перед выбором — уехать немедленно или умереть, — Новогрудский спохватывается и возвращается в Москву. Изучать шрамы. И — учиться извлекать опыт.
Мир не хочет быть пористым и сквозистым. Он хочет быть плотным и конкретным. Впрочем, это стоящий урок для героя — слишком большая прозрачность грозит окончательным распадом.
Да, и еще очки. Старые немецкие очки в черепаховой оправе. +1, то есть слабо дальнозоркие. Получив их в подарок накануне отъезда, Новогрудский собирался взять их с собой. Намекая, надо полагать, на возможность иначе сфокусировать зрение. Но забыл. Вернувшись, он случайно ступил на сброшенную на пол новым жильцом никчемную вещь. Очки, естественно, хрустнули. Отправляясь в свой свободный полет, Новогрудский первым делом бросает у навсегда покидаемого подъезда уцелевшую половинку окуляров. Они ему больше не нужны. Все-таки метафизически они с ним, видимо, путешествовали.
Теперь он, кажется, действительно решился идти новым путем. Оптические приборы для рассмотрения прошлого уже не требуются. Это не значит, что он перестает его любить. Это значит лишь, что он сделал шаг в преодолении невроза. Прошлое — это то, что кончилось. Настоящее — то, что есть. Все остальное — будущее.
И вот там как раз и возможна любовь. С учетом опыта всех заживших шрамов. Во всяком случае, герой обещает принадлежать себе, а не быть вечным узником утраченного времени. К тому же он, кажется, разобрался наконец с преследующим его кошмаром мужчины-охотника-хранителя очага. И выяснил, что они движутся в разных плоскостях. Видимо, все-таки параллельных. То есть не пересекающихся, по крайней мере в его мире. И комплексовать по этому поводу более чем неразумно.
Дождитесь опоздавшего стрелка
Двадцатый век ушел в историю, а его «отставшие» свидетели долго еще будут догонять нас, как биатлонисты, промахнувшиеся на огневом рубеже, набравшие штрафных минут (лет?), замешкавшиеся на лыжне, упавшие за поворотом… Они опоздали, их давно не ждут. И вдруг вдали возникает маленький стрелок. Смотрите! Он приближается. Он осилил ту же дистанцию, что и призеры, а неудачи, выпавшие на его долю, позволили ему по-своему увидеть пройденный путь; пережить, может быть, больше того, что пережил поддерживаемый всеми, уверенный в себе чемпион. Дождитесь опоздавшего стрелка и не спешите судить о нем по тому, что к финишу он добирается позже других.
Опоздавший стрелок…
На взгляд предварительный, беглый перед нами сборник (а по сути, избранное) с немалым числом литературных травестий, полных гибкости, легкости, озорства, той горячности, которая, казалось бы, могла и поостыть в поэте, с юных лет заподозренном в инакомыслии, не выездном и не печатавшемся; долгие годы сочинявшем стихи «для себя», а «на выход» выполнявшем работу редактора и сценариста; в человеке, прожившем жизнь прежде, чем предстать перед читателями Опоздавшим стрелком. При этом его укорененность в литературе такова, что именно в ней нередко черпает он собственное вдохновение. Решайте сами.
Темы Гёте, Пушкина, Гейне… Строки Лермонтова, Хлебникова, Блока… Эпиграфы из Гоголя, Блока, Петровых… Темы, строки, интонации, эпиграфы… Не многовато ли даже и на двенадцать печатных листов? Не перебор ли тут подражательного? Может быть, оно и тормозило его в пути, мешало торить свою лыжню? А вдобавок концовки стихотворений постепенно начинают тяготить мрачноватой схожестью: «Разрезанная вена, / Пеньковая петля»; «Мы лишь масштабы изменили, / Но мы преступнее отцов», «В душе нищей / Бесы рыщут»; «Наша нежность бессильна / Против нашей вражды»… Думаешь: к чему эти констатации? Что они несут в себе? Насмешку? Неверие? Самосуд?
Между тем с начальных страниц впечатление осложняется разговорной раскованностью речи, душевной открытостью, лирическим обаянием, умелой и уместной изобретательностью, вниманием к детали («И как в тот далекий год, / Вновь роняю по привычке / В черный лестничный пролет / Перекусанные спички»).
И тогда невольно возвращаешься на старт.
Уже первый большой цикл «Письма в Париж о сущности любви», в отличие от Маяковского адресованный не «товарищу Кострову», а двум подружкам Жене и Юле, без задержки пускается «по дистанции», подкупая блеском рифмованной «болтовни», бесшабашным разноречием, немеркнущей злобой дня: «Вот вам в духе Глазунова панорама наших дней: в перспективе жизнь хренова и народ, что свыкся с ней. Сверху смотрят эти твари. В центре наши короли — Пушкин и Мак-Доналдс в паре (оба на Тверском бульваре). Справа церковь на Нерли, слева виден ваш Орли…» Таково наше «сегодня» (1992 год) и ближайшая перспектива. А вот «день вчерашний», советский: «Там расцветают яблони и эти штуки. Там большевистский штаб передовой науки. Там, севши на быка, Европа и Даная запели: „Широка страна моя родная…“ А Зорькин и Руцкой, заслышав это пенье, гуляют над рекой печали и забвенья. И к ним по простоте бегут Крючков и Пуго. Ах, как же те и те похожи друг на друга. Там „Жди меня“ Улисс читает Пенелопе. И, расшалясь, повис Амур на дяде Степе. Там пионеры „Будь готов!“ кричат Зевесу. И грустно мне чуть-чуть глядеть на эту пьесу». Промежуток между деяниями и авторским откликом обозначен. Отклик прочувствован. Что же дальше?
А дальше следуют лирические стихотворения цикла «Тринадцать свиданий»: 1949–1999. Поместить рядом стихи, сложившиеся пятьдесят лет назад и совсем недавно, — хороший тест для поэта. И Александр Тимофеевский эту проверку выдержал. Правда, и здесь он иногда обращается к «прототипам», перевоплощаясь то в Катулла, то в Петрарку, а то покоряясь мелодии пушкинских «Песен западных славян», но и «цитата» побеждается стихией живого чувства, и вот уже поэт предлагает Черному морю поменяться с ним ролями: стать «чиновником чернильным, Дыроколом, канцелярскою крысой… задыхаться в подземных переходах… трепетать перед взглядом начальства…» А бывший клерк превращается в море, видное «от Байдарских ворот до Стамбула», баюкающее свою любимую. Из подражательной музыки рождается оригинальный образ. Такое превращение в стихию через много лет отзовется в цикле «Море» (одном из лучших в книге), где водная ширь не воспевается поэтом, но сама воспевает. Он снова становится ею. Традиционное (песнь о море) претворяется в нечто другое (песнь моря). С Тимофеевским не раз случается так, что «ныряет» он как подражатель, шутник, пересмешник, а «выныривает» как самобытный поэт. После всего этого охотно веришь (и не веришь) «Автобиографии», согласно которой он — «обыватель, обличитель, расхожих песен сочинитель… в навозе жемчуга искатель… Игрок, растратчик, мелкий шкодник, уроки прогулявший школьник… тот самый путник запоздалый, от недосыпа злой, усталый, не пущенный хозяйкой в дом…» Что есть, то есть. Но не очевидно ли, что перечисленные уничижительные самоопределения чересчур умаляют автора? И уж во всяком случае, далеко не исчерпывают его. Особенно если учесть возникающую в книге трагическую ноту «Хиросимы», чьим образом поэт знаменует новейшую историю своей страны («Я был поэтом Хиросимы, / Не той далекой Хиросимы, / А нашей собственной
