Кёстлер прожил в СССР с июля 1932-го по конец августа 1933 года, то есть в период непосредственно за «великим переломом», когда все послабления, связанные с нэпом, остались позади и уже дала о себе знать несуразность советских методов хозяйствования, когда ужасающий голод свирепствовал в считавшихся дотоле самыми хлебородными краях, а вездесущему ГПУ оставалось добавить несколько кирпичиков в здание сталинского «порядка», строительство которого будет завершено в самые ближайшие годы. Общее впечатление от посещений СССР (и в целом от пребывания в рядах коммунистической партии) Кёстлер выразил, прибегнув к образам Ветхого Завета: «Но наступило утро после брачной ночи в сумраке шатра, и Иаков убедился, что целовал на ложе не красавицу Рахиль, а косоглазую Лию. И сказал Лавану: „Что ты сделал со мной? Зачем ты меня обманул?“».
Не все отвратило Кёстлера в СССР. На своем извилистом пути (Украина, Закавказье, Средняя Азия, Москва) он повстречал множество тех, кого назвал «праведниками». Эти люди, принадлежавшие к самым разным профессиям, не были ни противниками режима, ни его фанатичными сторонниками, но: «Каждый из них создавал вокруг себя, в океане хаоса и чудовищной бессмыслицы, островок порядка, нормальных человеческих отношений, достоинства. В какой бы области они ни трудились, их благое влияние распространялось на все окружение. Архипелаг таких человеческих островков, протянувшийся через весь Советский Союз, скреплял страну воедино, спасал от распада».
Другой Архипелаг! Кёстлер отметил, что здесь не было противников режима; более того, с течением времени, а именно со второй половины 30-х годов (когда была достигнута значительная психологическая консолидация советского общества), поддержка режима стала более активной. Советский строй представал в глазах этих «праведников» как затребованный народом, а разве можно было хоть в чем-то идти против собственного народа?
И что уж тут говорить о «советских людях», обреченных вариться в собственном соку, если даже критически мыслящие иностранцы, такие, как Кёстлер, и даже вплотную столкнувшись с советскими реальностями, продолжали верить, что «в своей основе» СССР остается «последней надеждой» человечества. Они стояли на том, что по своим социально-экономическим параметрам это «государство рабочих и крестьян», а значит, рано или поздно оно вернется на истинно социалистический путь (такова была, между прочим, и точка зрения Троцкого в изгнании).
По всем внешним признакам СССР должен был быть квалифицирован как чудовище, но кто страстно желал, тот верил, что перед ним — заклятая царевна.
Автор «Слепящей тьмы»[26] готов был, как Иаков, еще семь лет «пасти овец», чтобы получить за свой труд «настоящую невесту». И только прямой сговор Сталина с Гитлером и предательство Сталиным немецких коммунистов заставили его окончательно разочароваться в своем кумире — СССР, а заодно и в коммунизме вообще. Хотя многие другие западные обожатели СССР кое-как проглотили и этот вопиющий факт и еще долгие годы оставались в прежней роли.
И вот, может быть, главный вывод из истории этой драматической влюбленности. Чувство справедливости однажды подвигнуло Кёстлера встать в ряды товарищей по коммунистическому делу, чтобы помочь угнетенным и обездоленным, где бы они ни были. Но пришел час, когда, сидя в испанской (франкистской) тюрьме, он вдруг озарился мыслью, что «потребность в справедливости выходит за рамки рациональных построений, она коренится в недоступных слоях психики, прагматической или гедонистической психологии…» (кстати, о рационализме в другом месте: «Если мы принимаем рациональный мир за абсолютную и последнюю истину, мир превращается в повесть, рассказанную идиотом…»). Здесь безусловно верно то, что потребность в справедливости не умещается в рамках рациональных построений, но ведь и в прагматических или гедонистических слоях психологии ей куда как тесно. На самом деле она коренится еще глубже — и выше; и проявляется, добавим, очень по-разному, иногда самым неожиданным образом — в зависимости от конкретных обстоятельств, а не только каких-то изначально заданных установок…
Пилигрим в утопию
Уже первая фраза романа Манеса Шпербера: «Когда 12 ноября 1918 года была провозглашена республика Немецкая Австрия, все знали, чему в этот день пришел конец, но никто не догадывался, чему было положено начало», — своей интонацией и смысловой напряженностью настраивает на встречу с прозой качественной и плотной, в духе Йозефа Рота, из истории «империи времени упадка». Но на следующих страницах понимаешь, что ожидание обманчиво: повествование уходит в даль свободного романа. Точнее, свободного романа-автобиографии. Тут акцент следует сделать на втором слове.
«Человек еще не состоявшийся, идущий по пути становления, человек на мосту, простертом насколько хватает у этого человека мужества, то есть не слишком далеко, стал героем и антигероем всех моих книг», — самоиронично и подкупающе сообщает о себе автор.
Кто он такой, Манес Шпербер, и почему мы о нем ничего не знали до сих пор?
Ответ на этот вопрос содержится и в его книгах, и в его биографии.
Он галицийский еврей (1905–1984), родом из Заболотова, местечка на задворках Австро-Венгерской империи, граничащей с империей Российской. Уроженцами этого края были Бруно Шульц, Йозеф Рот, Пауль Целан, Вильгельм Райх. (Подбор имен здесь чем случайней, тем вернее. Среди героев книги Шпербера — Альфред Адлер, Роза Люксембург и Вильгельм Райх — психоаналитик и коммунист, пытавшийся воплотить на практике фрейдомарксистский синтез. Йозефа Рота мы уже назвали. Что до Пауля Целана, то его стихи много лет блистательно переводил на русский язык Марк Белорусец.)
Во время Первой мировой семья Шпербера сбежала от наступающих русских армий в обнищавшую и полуголодную Вену. Юный Шпербер увлечен писательством, народовольцами-бомбистами и еврейским движением. Столь же удивительный, сколь и обычный для того времени интеллектуальный набор: еврейская скаутская организация «Шомер» — ученичество у Адлера (основоположника индивидуальной психологии и сподвижника Фрейда) — собственные психоаналитические курсы — увлечение марксизмом. (Мандельштам говорил, что интерес литераторов к психологии — это «роман каторжника с тачкой». Наш герой тоже был таким каторжником.) В конце 20-х Шпербер переехал в Германию, там вступил в компартию, начал сотрудничать в организациях, которые явно или тайно поддерживал Коминтерн. С приходом к власти нацистов арестован и впоследствии выслан из Германии. В конце 30-х с компартией порвал. Оставшуюся часть жизни прожил во Франции. Шпербер первым перевел на французский (с голландского) «Дневник Анны Франк» — именно после этого перевода «Дневник» стал европейски знаменитой книгой. Автор многих романов, эссе и статей.
Это, так сказать, внешняя и краткая канва жизни. Ответ же на вопрос, — по сути, в его сочинениях, в том числе в романе «Напрасное предостережение», который (по словам автора вступительной статьи) является первым переводом Шпербера на русский.
Шпербер захватывает поразительный и почти неизвестный нам пласт европейской культуры ХХ века — где драматически, нераздельно и неслиянно, переплелись история коммунистических иллюзий и нацистской реальности, история психоанализа, история еврейского движения, история литературы.
Мы не так давно узнали о существовании этой проблематики, этих конфликтов «по другую сторону занавеса», в России, из замечательной книги Александра Эткинда «Эрос невозможного». В этих двух книгах много — что естественно — пересекающихся героев. Троцкий, Фрейд, Адлер, деятели Коминтерна, писатели и психоаналитики. Вообще в «Напрасном предостережении» есть все, чего читатель ждет от мемуаров, — замечательные личности, яркие события, неожиданность авторских оценок. Но сила притягательности книги — не в этом. А в чем?
Есть у Лидии Гинзбург эссе «Поколение на повороте». Она там делает попытку объяснить психологические механизмы и внутренние стимулы, двигавшие той частью русской интеллигенции, которая
