Она на миг смолкла. Возможно, вчера выпивала, провожая Бориса.
— Тс-с. Давайте разбираться, — говорил я. — Но разбираться потише… Тс-с. Ваши соседи! Они нагрянут на шум. Я не хочу им показываться. Мне тоже светиться ни к чему.
Я все повторял «светиться», «засвечиваться» — в чужой ситуации (в напряженной) жесткое слово как якорь. И сам собой на языке возникает спасительный сленг, а то и мат.
И словно бы я накликал — в эту самую минуту нам засветило, и как! В окна!.. Свет! Вплоть до веранды. Насквозь! И даже в настенном зеркале, что в глубине спальни, запрыгали шаровые молнии. (Фары. Вот оно что!)
Машина. Подъехала прямо к забору.
— Я пропала! Пропала… Борис! — пискнула все еще голая Вика.
Я… осторожно… к окнам. Она за мной. Голая. Оба слепо глядели в окно. Не соображали…
Однако ее киношный вскрик: «Я пропала!» — или, может быть: «Я погибла!» — вдруг придал мне хладнокровия. Я остыл. А сердце стучало мощно.
Да, машина стояла прямо под окнами. Да, фары искосясь били в нашу сторону — ярко, светло!.. Но я вгляделся. Это был кто-то… Не Борис… Из машины вышла пара.
— Вика! — крикнул из ночи мужской голос. — Не спишь?
Ага, соседи. Сосед-рыбак… Всего лишь сосед!.. Я сказал ей тихо: «Откликнитесь… Скажите — легла. Будет лучше, если вы им сразу откликнетесь».
— Уже легла, — откликнулась Вика (в окно), имитируя сонный голос.
— Спишь?
— Да.
Женский голос оттуда (из ночи) крикнул:
— Борис велел передать, что вернется позже. Он с рыбаками! На озере! Большой костер развели. Сказали: такой клев! клев! А по-моему, заглатывают без счета пивко!.. — И хохотнула: — Хочешь, Вика, мы зайдем? Пиво у нас тоже есть!
Я ей негромко: «Скажите, нет, я уже сплю», — и как завороженная она повторила:
— Нет… Я уже сплю.
Машина проехала к соседней даче. Фары ушли, отвалив в сторону. Погасли. После шума двигателя и ночных криков все разом стихло. Как задернули занавес. Тишина.
Минуту мы с ней стояли у окна молча.
Я сказал — мне, мол, Вика, надо уходить. До свиданья.
— Открыть дверь?
— Не надо. Дверь у вас открыта.
Я осторожно шел к выходу. Она набросила плащ… Она шла следом. Всё молчком. Похоже, после встряски ей полегчало. (Мне тоже.)
Я открыл дверь и, выходя, завел витиеватую, вежливую речь: «Простите меня… Я, в общем… Но я благодарен своей ошибке… Вика, я думаю, что… Вика», — да, да, мягко и деликатно я ей говорил. Красиво говорил. После такой встряски речь нам кстати.
Я даже потянулся к ней… Чтобы на прощанье. Чтобы с любовью… Коснуться пальцами ее щеки…
Она оттолкнула:
— Я для чужих — Виктория Сергеевна! — и отбросила мою руку. (Строга! Но меня всегда грела женская строгость.)
От фонаря упал сильный свет, и тотчас Виктория Сергеевна меня узнала. Были уже у калитки. «Чумовой дедок» — именно так она и Борис меня называли. Меж собой… Слышал не раз их разговоры на веранде.
— Ах, это вы! — возмутилась она с новой силой. — И еще уверяет, что ошибка! Не верю! Скотина!.. Лучше бы Борис застал и прибил вас!
— Дачи такие похожие…
— Не верю! Не верю! Не верю!
Я еще успел сказать:
— Ошибка… Но я не жалею… Я…
Выпроваживая за калитку, она больно ткнула меня кулачком в спину:
— Он не жалеет… Он, оказывается, ни о чем не жалеет. Старый к-кретин! К-козел!
Теперь я бродил без всякой цели… Как только луна!.. Без смысла… Без надежды… Зайдя далеко, я уже не возвращался к даче, где Вика. Я просто тосковал. Я хотел любви. Кружил и кружил по дорогам.
И опять я мешал шоферюгам втихую избавляться от бытового хлама. Один из них прямо у дороги сбросил сдохшие холодильники. Аж три остова! С грохотом… Сбросил старый матрац… Столкнул тумбу… Сам-один залез в кузов и сталкивал. Как он на меня орал! Среди ночи!.. Зачем?..
По той скучной возне, что шла за их забором, было понятно, что вот-вот съезжают. Лето кончилось.
Красивая Вика выскочила из калитки, возможно завидев меня в окно. Но, скорее всего, мы попросту наткнулись друг на друга. На улице… С тех пор, как меня выпроводили, тыча мне кулачком в старые мои ребра и в спину, мы с ней не общались. Мы даже не очень-то здоровались. (То есть я интеллигентно и отчасти виновато кивал ей при встрече — она нет.) Теперь вот стояли друг против друга.
Она заговорила первая. Да, они съезжают. Да, летний отъезд — всегда хлопоты и всегда с какими- нибудь потерями. Но сколько же барахла собралось! Лето кончилось, точка. Они съедут, как только Борис сговорится с московским грузовичком.
Уверен, это был ее женский экспромт — уже лицом к лицу, уже при встрече. Вика надумала вдруг… Как с разбегу… Улыбалась, обнажая прекрасные зубы, много-много белых зубов:
— А все-таки вы чудной старик! Знаю, знаю. Слышала…Чудной, но ведь интересный!.. Хотите, сегодня чаем напою? Вечерком.
Я так и подхватился: да, да!
А она добавила… С этой своей многозубой улыбкой:
— Лето, если жаркое, кажется долгим.
У нее оказался напористый язык ближнего Подмосковья.
— У нас с вами секретов нет… Люблю, Петр Петрович, вечерком на веранде. Люблю сварить мужику кофе.
— Гм-м.
— И конечно, люблю секс. Обожаю. Балдею! Но только секс — вместе со словами. От хорошего словца какой кайф! Верно?
— Верно.
— Два-три хороших слова — до. И пара кой-каких словечек в процессе. А?
— Как это?
— Ну-у… Начинается! Ты, Петр Петрович, темный… Ну что-нибудь этакое. С перцем. Чтоб при этом ты мне говорил. Чтоб не молча!
Я кивнул:
— Само собой.
Кивнул, но сказать до — как раз и не мог. Не получалось. Я оказался заторможен — по сути, мы с ней общались с глазу на глаз впервые.
Это смешно. Старый козел онемел! С моей речью что-то случилось. Сказать до (до близости) — я был не в силах. («А если немного помолчим… Если молча?» — «Нет, нет!..» — и Вика отпрянула в сторону. Она настаивала.)
Я даже, помню, завертел головой… За поддержкой. За помощью. По рисунку вечерних облаков (в окне) я старался угадать, будет ли луна хотя бы к ночи.
Луны не было.
Но зато было так много великолепного нагого женского тела. Красивая Вика!.. Возможно, я просто ослеп. От этой ее открытости. От ее щедрости!.. Ведь прошлые наши ночи были защищены тьмой и воровской опаской… Те ночи… Две. (Как ими ни восторгайся.)
— Нравится? — спросила. Стояла передо мной… И ждала слов. Слов, которые мне не давались.
