Точно так же и фотоизображение автора в виде крепкого парня в тельняшке странно контрастирует с изысканным плетением словес, с узорочно-вязковатыми периодами. Но здесь по крайней мере есть намек на то, что полнота жизни застигает человека врасплох, не спрашивая, во что он одет-обут. В передаче этих жизненных кульминаций Новиков достигает подчас магнетизирующего эффекта. И думаешь, что куда-то такое вот чувство жизни ушло из нашей словесности, хотя еще недавно что-то похожее можно было различить, например, у Валерия Попова, а раньше — где-нибудь у легкомысленного Зарудина, в «Ночах на винограднике», и ностальгирующего Бунина «Темных аллей». Однако внешнее сходство таит большие различия. Новиков концептуализирует свою позицию, отталкиваясь от неутешительных опытов актуальной жизненной активности, в той мере, в какой выясняется, что таковая активность, по крайней мере в России, бессмысленна, а то и аморальна («…я внезапно понял, что жизнь моя не состоялась»). Россия оказывается у писателя местом хаоса, где не бывает осмысленных целеполаганий, где не работают рациональные стратегии, где можно только ждать чуда и ловить момент. Новиков оттачивает и заостряет свою чувствительность, научаясь — чем дальше, тем больше — ценить горькое и печальное, любить поражение и боль. И особенно хороши у него именно эти болевые уколы, именно сближение восторга и смерти. «И все вокруг уныло, печально, мокро, и непонятно совсем, что же нашли мы на этой жалкой земле, зачем живем здесь, зачем возвращаемся сюда из благополучного далека. И вот здесь, на этой точке печали и отчаянья, в очередной, тысячный раз вдруг понимаешь, находишь ответы на свои вопросы <…> потому что любовь детским пуховым одеялом покрывает всю нашу территорию, на которой добра стало меньше, доброта почти совсем исчезла, а любви здесь нескончаемо, любви и страсти к жизни, ко всей ее напряженности и непонятности; потому что только здесь, у нас, обожжешь горло стаканом спирта и бежишь мимо косых заборов незнамо куда по морозу тридцатиградусному, небо звездное над тобой, и плачешь в голос от нахлынувшей любви, от огромности ее, от восторга, от горечи ее…» М-да. Вся эта проза — в некотором роде иллюстрация к книжке Жельвиса. Дмитрий Новиков принадлежит к самым интересным прозаикам нового поколения, входящего в русскую литературу в начале ХХI века. У него есть своя литературная страничка на сайте onego.ru. В 2001 году он отправил на сетевой литературный конкурс «Арт-Лито» имени Лоренса Стерна рассказ «Муха в янтаре». И выиграл. После этого вышла его книжка «Танго карельского перешейка» — сборник рассказов. Из двенадцати рассказов состоит и новый сборник. Я читал эту книгу с наслаждением; чего и вам желаю.
Улла Беркевич. Я знаю, что ты знаешь. Роман. Перевод с немецкого Ольги Стасовой. М., «Текст», 2002, 157 стр.
Место действия: Амстердам. Время: всегда. Нет, есть и хронологические привязки. Еще существует Берлинская стена. Еще ГБ и Штази плетут свои интриги. Но черные воды Амстела смывают вехи лет, и в самом свободном городе мира, на последней точке земли, читатель попадает в ресторанчик мадам Орловой «Урал» — одновременно ковчег и ристалище, где на крыше «сидят пьяные ангелы с красными носами и поют аллилуйя». Место, где грешат и любят, где выговариваются и договариваются до конца, где сводят последние счеты, где живут и умирают. Здесь отметился Достоевский. Здесь звучит еженощно «Пиковая дама», и зараженная оккультизмом старуха Орлова, блуждающая между Амстердамом и Петербургом, внимает ужасу и бреду музыки и жизни, ни о чем не подозревая и все допуская, содействует любви израильского ученого, изобретающего психотропное оружие, и гэдээровской артисточки, имеющей задание от восточных спецслужб и держащей связь с арабскими террористами. «И пока товарищ Петр своими немилосердными минорными созвучиями бередил мое старое сердце, бившееся исключительно из упрямства, а Герман, Лиза, Графиня и князь Елецкий встречались в Летнем саду, чтобы пропеть свой знаменитый квартет о страхе, когда Лиза узнает Германа и первая восклицает: „Мне страшно!“, я вспомнила слова Расковской о картах таро и таинствах каббалы…» Непостижима, абсурдна жизнь, с течением лет оставляющая от человека только уродливую плоть и страдающую душу, да и спор семитов между собой есть только частный случай загадочной и страшной судьбы людей и богов. «…наш мозг прогнил, а сердце, тук-тук, тук-тук, больше не стучит, а блюет…» Страдание и одиночество суть фатум. Люди обречены на него, и лишь по личной отзывчивости могут иногда (как это происходит в «Урале») смягчить боль взаимным участием. Безысходно страдающего человека немецкая писательница Улла Беркевич сопоставляет с Системами и отказывает последним в присвоенных ими правах на жизнь и смерть. Истина принадлежит отдельному человеку — или никому. Пускай жизнь и смерть происходят сами по себе, как это и случается в романе, где «естественная» убыль персонажей становится перманентным законом бытия. «В глубине собора на кресте висел голый человек, рядом стоял мальчик, пронзенный стрелой, — чужие боги!» Любовь в этом мире — случайное чудо: то, что выше или ниже судьбы и рассудка, которые строят свои козни. Ангажированные государственными махинами герои знают об этом принудительном долженствовании, определяющем круг существования каждого из них. И знают, что любимый-враг знает, что каждый из них знает об этом… Но только в сердце, да и то не во всяком, есть место и «для примадонны с ее маленьким пискуном, и для полтергейста пророка». Умная, тонкая проза Беркевич подкупает соединением проникновенности и элегантности, здесь сочувствие не исключает свободы, и обратно. Но больше всего роман впечатлил пафосом трагического несовпадения личности и мироздания, безошибочно отгадываемым привкусом беды и отщепенства. Это такая экзотика в нашем литературном пресноводье. Политический детектив сплавляется с экзистенциальной драмой, и русско-еврейские стихии вливаются в единый европейский хор, как струи кровавой мочи в черный поток Амстела, впадающий в небытие.
Чингиз Абдуллаев. Когда умирают слоны. Роман. М., «Астрель»; «АСТ», 2003, 317 стр.
Чингиз Абдуллаев. Допустимая погрешность. Роман. М., «Астрель»; «АСТ», 2002, 283 стр.
На обложках абдуллаевских книг его аттестуют как мастера политического детектива. Недавно нам показали и многосерийный фильм на основе его романов. А вот сетевой улов: «Чингиз Акиф оглы Абдуллаев — писатель с неординарной биографией. По образованию юрист. После института работал на военных предприятиях, а потом за рубежом по линии Министерства обороны в Европе, Африке, Афганистане. Возглавлял Спецотдел особого назначения, участвовал в боевых операциях, имеет награды и ранения. Был дважды ранен. Майор в отставке. С 1987 года находился на партийной работе. В настоящее время Абдуллаев — доктор юридических наук, секретарь правления Союза писателей Азербайджана, вице- президент Азербайджанского ПЕН-клуба. В 1988 году выходит роман „Голубые ангелы“, открывший серию о Дронго — эксперте-аналитике ООН, консультанте различных спецслужб, человеке, решающем любые проблемы. Его романы называют „интеллектуальными детективами“, „энциклопедией современного шпионажа“. По рейтингам популярности он неизменно входит в тройку самых читаемых авторов в странах СНГ. Общий тираж его книг составляет 18 млн. экземпляров, в год выходит 10–15 новых романов. Герои книг Абдуллаева стали нарицательными персонажами, о которых сочиняют легенды и на которых пишут пародии». А я ничего из сотни этих романов, каюсь, не читал. Опять же, у меня нынче, кто не знает, небольшой юбилей, а Абдуллаев — мой ровесник с точностью до нескольких дней. Это ли не повод. Вот я и взял на пробу две книжечки про самого популярного абдуллаевского героя, Дронго, который к тому же, по признанию автора, списан им с себя («У Дронго мои привычки, моя одежда, мой парфюм, мое отношение к людям, моя любовь к книгам, моя нелюбовь к подлецам, мошенникам, изменникам»). Большой пижон этот Дронго. Если следовать логике тождества, то парфюм его — «Фаренгейт», часы он носит «Лакруа», в одежде предпочитает итальянцев — Валентино, Армани. Коллекционирует номерные галстуки. Любит путешествовать. Не курит и крайне мало пьет. Живет в Москве по диппаспорту. Ну а между делом расследует, по просьбам закадычных друзей и товарищей, преступления. Не всегда и с охотой. Разные ведь попадаются потерпевшие, скажем — олигарх Ратушинский (в «Допустимой погрешности» он — этакая горючая смесь Березовского с Гусинским), существо бестиальное, коему Дронго не устает демонстрировать свое исключительно сильное презрение. Вообще, наш герой — большой моралист. И очень уверен в себе. И швец, и жнец. Супермен. Интеллектуал. Берется и за случаи из частной жизни, и за государственные заказы. Так что мои ожидания встретить эсэнгэшного Роберта Ладлэма оправдались не вполне. Абдуллаев и пестрее, и проще. Не претендует он на психологический драйв, на защиту ценностей свободы и демократии, нет у него и темы сопротивляющегося сильным мира сего одиночки — всего, чем мне неизменно мил покойный американский классик политического детектива. Да и где это все взять-то в
