и как кровь солонеет вода.
Но что гораздо важнее — от Мандельштама с его “ассирийскими крыльями стрекоз”, “коленчатой тьмой” и преисподним спуском по лестнице Ламарка пришло — нет, из воздуха притекло, а Мандельштамом только укрепилось — чувство вступления Большой Эпохи в область архаической дословесности и монументального варварства (еще одно “вспять”: эра Водолея теснит христианских Рыб, и вот что она сулит). Оттуда — “тьма египетская” и “варварский плач”, гранитные песьи головы и “варварские ойкумены”, “где, как шумерский воин в обузе собственной амуниции, / не притупивши оружия, почиет / мертвым сном Минтяжмаш”:
Я хочу, я пытаюсь сказаться, но
вырывается из горла хрип,
как из чайника, выкипевшего давно
до нутра, и металл горит.
Повторю, такова только середина (но и сердцевина) книги — раскаленная и стесняющая дыхание (сбой ритма во втором стихе!). Температурный уровень “Фифиа”, как и стрелка внутреннего компаса, которым молитвенно оснащен Иона в темноте-тесноте китова чрева, все время колеблется. И вот уже мы снова в саду — у самого поэта, за мирной вечерей вкупе с птичьим народцем, а то и в саду рачительного соседа-охотника, где зреют райские яблоки, сливы и вишни, где строится-обновляется дом для растущей семьи, где так сладко веет духом непогасшего очага (“Вальдшнеп” — Гесиодова прямо-таки эпика). Тем не менее: “Туринская плащаница на каждом, на всех, кто жив” — негатив запредельности, знак последнего возвратного хода, “высшей меры”, о которой столько здесь надумано дум…
Вот так, в преддверии времен “после лирики, после эпоса”, Чухонцев явил в горстке страниц некий лироэпос густейшей концентрации; здесь есть все: мысль, объемлющая эпоху, век, мир; судьба человеческая; отчизна, соседи, родимый погост; ожесточение и молитва; подвижная грань между этим и тем бытием (“как жизнь промелькнула, и смерть пролетит”).
А кончаются речи поэта вопросительным знаком вкупе с многоточием. Человек, вслушивающийся в весть невидимой в листве сивиллы-кукушки, — он по определению недвижим, чутко замер…
Ирина Роднянская.
Из жизни парадоксов, или Некоторые устрицы несчастнее других
Льюис Кэрролл. Сильвия и Бруно. Перевод с английского А. Голова. Томск — Москва, “Водолей Publishers”, 2003, 590 стр.
Кристина Бьёрк. Приключения Алисы в Оксфорде. Перевод с английского Н. Демуровой. СПб., “Вита Нова”, 2002, 93 стр.
Один из иллюстраторов “Алисы в Стране чудес” проницательно заметил, что сказка Льюиса Кэрролла — на самом деле вовсе не сказка. Это своего рода роман из жизни парадоксов.
После “Сильвии и Бруно” хочется уточнить: скорее повесть или пространный рассказ. В “Алисе” Кэрролл как будто разминался, “пристреливался” к крупной форме, чтобы через четверть века написать большой (почти 600 страниц) роман. Читатель вправе прийти в недоумение от столь вольной формулировки: получается, что всемирно известная “Алиса в Стране чудес” — это всего лишь репетиция, “пристрелка” к никому не известным (во всяком случае, в России) “Сильвии и Бруно”? Что ж, слово из “охотничьего” словаря — вполне в его духе: вспомним “Охоту на Снарка”; кроме того, нас извиняет то обстоятельство, что мы здесь не противоречим авторской воле: сам Кэрролл считал “Сильвию и Бруно” главным своим сочинением.
Совсем недавно этот никогда не издававшийся в России роман Кэрролла вышел и у нас, и
