А вот Шукуровы этого факта признавать не хотят. Более того, их представление о России — исключительно негативное. Они цитируют Розанова, якобы повторявшего, вслед за Достоевским, что если народы и “сторонятся” перед русской тройкой, то — “от отвращения, от омерзения”1.
Но эти слова можно посчитать относящимися к советской эпохе; а к современной Достоевскому и Розанову России они могут быть отнесены лишь постольку, поскольку она уже была беременна семнадцатым годом. Делать из них исчерпывающую характеристику России на протяжении всей ее истории — верх необъективности. Это во-первых, а во-вторых, чтобы повторять приведенные слова (в качестве национальной самокритики), надо, извините, самому быть этнически русским или хотя бы идентифицировать себя как русского.
Насколько я могу судить, такая русофобия характерна сегодня для значительной части интеллигентов мусульманских корней. Те из них, кто не замыкается в своем исламском прошлом, но устремлен к Европе, реализуют свои устремления через голову России. Можно, конечно, сказать, что это законная расплата — за советское безвременье. Но ведь советское безвременье не аннулирует былые взлеты. И с другой стороны, не все же оно у нас умертвило: спаслись под пеплом какие-то искры.
Из факта культурной неравноценности в составе России собственно русской и мусульманской ее частей вытекает и такое следствие: влияние второй на первую было относительно незначительным. Позволим себе на минуту игру воображения. Что было бы, если бы, допустим, Астраханское ханство по уровню культуры могло сравниться с Гранадским эмиратом (кстати, сдавшимся испанцам всего за несколько десятилетий до того, как Астраханское ханство сдалось русским) — так же славилось бы на весь мусульманский (по меньшей мере) мир своими университетами и поэтическими кружками? Наверное, в этом случае восточные, точнее, мусульманские мотивы в русской литературе и искусстве были бы гораздо более ощутимы2. Как это произошло в Испании — стране, где тоже имело место многовековое сожительство христианского населения с мусульманским, но мусульманская часть превосходила соперников на поприщах наук, искусств и ремесел.
В статье Александра Игнатенко “Маджнун и Дон Кихот — архетипические сумасшедшие, или Чем отличается исламская культура от западной” утверждается, что именно в Испании произошел шок от столкновения двух культур — исламской и западной. Согласно Игнатенко, две культуры смотрятся друг в друга, как в зеркало: западная движется от слова к образу и далее к проективным фантазиям, а более чувственная исламская, наоборот, — от образа (выраженного, впрочем, словесно, в условиях запрета на изобразительные искусства) к общим представлениям. Дон Кихот — безумец- текстовик, выдумывающий себе Дульсинею и превращающий ее в объект своих желаний. Маджнун (“сквозной персонаж мусульманской поэзии”), напротив, страстно влюблен в живую, конкретную Лейлу, которая получает свое бытие в тексте (следовало бы сказать точнее: в образе Лейлы или, еще точнее, “сквозь” образ Лейлы ему открывается высшая реальность, далеко превосходящая саму Лейлу).
Это интересная концепция, хотя кое в чем и спорная. Бесспорно одно: “Дон Кихот” написан в ситуации мысленного (или мысле-чувственного) диалога с культурой ислама. Я не так давно перечитал эту книгу, быть может самую великую из тех, что были созданы в Европе (вспомним оценку Достоевского), и тоже ощутил, что у автора был незримый, как правило (хотя в отдельных случаях явно проступающий), собеседник в чалме.
Россия впервые соприкоснулась с центрами высокой исламской культуры только тогда, когда были присоединены Бухара и Самарканд, но, во-первых, они уже пришли в глубокий упадок (а Россия, как и Европа в целом, была на подъеме), а во-вторых, это произошло довольно поздно, так что русская (дореволюционная) культура просто не успела их “освоить”.
Зато Россия не знала того накала борьбы с исламом, до которого довела себя (или была доведена) Европа (и не только Испания). В таком грандиозном столкновении двух миров, как крестовые походы, русичи ни сном ни духом не участвовали; единственный раз они почувствовали себя задетыми в 1204 году, когда крестоносцы обратили оружие против Византии.
Лишь много позднее и только в культурных отражениях (то есть именно сном и духом) русские были “вовлечены” в эпопею крестовых походов. Когда у нас в ХIХ веке читали “Освобожденный Иерусалим” Торквато Тассо или “Талисман” Вальтера Скотта, то идентифицировали себя понятно с кем.
Реальным извечным врагом России была Дикая степь, но там кочевали язычники. И когда оттуда припожаловали Чингизиды, они показали себя врагами равно христиан и мусульман; великие центры мусульманской цивилизации претерпели от них едва ли не больше, чем Киевская Русь. Последующая же исламизация Орды была слишком поверхностной и ничего существенно нового в ее противостояние с Русью не внесла.
И поход Ивана Грозного на Казань и далее вниз по Волге отнюдь не был крестовым походом. Его целью было обезопасить московские земли от татарских набегов и заодно прихватить “подрайской землицы”; религиозные соображения тут играли второстепенную роль. Последующие гонения на ислам, да, имели место, но они не были такими, о которых говорят, что они оставляют незаживающую рану; во всяком случае, в предреволюционные годы татары и башкиры о них почти не вспоминали.
Эпическое значение для обеих противоборствующих сторон имела длительная Кавказская война, сильно и ярко отразившаяся в русской литературе. Но и кавказская война, как известно, не может быть отнесена к числу религиозных. Горцы отстаивали свою самобытность, а в исламе они, как правило, находили просто помощника в этом деле. (Лермонтов о типичном горском ауле: “Его мечеть на поле брани”.) Русские, со своей стороны, выступали не столько под знаком креста, сколько под знаменем цивилизации.
Наконец, в советское время и православие, и ислам были настолько у нас вытоптаны, что должно пройти еще какое-то время, чтобы можно было всерьез говорить о подлинном их возрождении.
Поэтому и в нынешнем “столкновении цивилизаций”, мусульманской и “христианской”,
