А Андрей Волков — он на крючке. И ему, боюсь (и надеюсь), уже не соскочить. Действительно трагическому художнику не освободиться от того, что сосет его и гложет. И пусть вопрос “понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?” никогда не будет им озвучен, а гладкость его письма по-прежнему не нарушится лихорадочным движением кисти. Лицо раненого японского воина не исказит гримаса боли, только чрезмерная неподвижность позволит догадаться о чрезмерном напряжении.
2
Ирина Старженецкая. Живопись.
Анатолий Комелин. Скульптура.
Центр современного искусства М’АРС.
Декабрь 2003 — февраль 2004
И вновь без возраста природа.
И дни, и вещи обихода,
И даль пространств, — как стих псалма.
Райнер Мария Рильке, “Созерцание”.
Помню, как, уже довольно давно, на выставке Ирины Старженецкой в Цент-ральном Доме художника стояла перед большой синей работой и тихо “тащилась” от ее звучного, глубокого синего и от темно-голубого, положенного рядом, какие-то жесткие стебли пересекали синее и голубое, и я понимала, какой это классный, энергичный холст, пока вдруг синий прямоугольник не стал сам собой укладываться в пространстве и я не увидела ясно, как широка здесь река, а яркое небо такое узнаваемо летнее, горячее, а тонкий рыжий стык между синим и зеленым, который только что читался как хитрое живописное касание, — это же жаркий пляж на том берегу, а я — на этом и смотрю на этот простор, и вода в реке наверняка холодная… а до лета на самом деле еще так далеко…
Так бывает с ее пейзажами. Сначала, как гурман, ловишь кайф от прекрасной лихой живописи — и вот уже забываешь об искусстве и, как мальчик Яльмар в “Оле-Лукойе” Андерсена, шагаешь в полное жизни и запахов манящее пространство картины.
Пейзаж “Белая река” на выставке в М’АРСе. Тусклый, будто пропыленный светло-зеленый склон, дымчатое вертикальное облако одинокого дерева (в скудном сером пятне сразу угадываешь тонкие голые переплетенные ветки, образующие этот пушистый овал), плоское зеркало реки, сильные белые полосы на небе и их отражение в воде. Замечательно. И так хочется в этот неяркий, несолнечный молочный день на прохладный влажный склон… Вот уж где действительно “кончается искусство и дышит почва…”.
Удивительно, что Старженецкая пишет лишь прекрасное, не вступая в диалог с некрасивым, временным, дешевым, промышленным, на что постоянно натыкаешься в любом пейзаже, на любом удалении от города, что норовит влезть в любую панораму родных просторов то бензоколонкой и водонапорной башней, ржавым, навсегда брошенным трактором или милым сердцу, но вечно в стельку пьяным дядей Мишей. (Когда чудом не только сохранившиеся, но продолжающие появляться на свет и крепнуть апологеты национально-идиллического глянца от Шилова до Нестеренко “делают нам красиво”, с ними все ясно. Их “видоискателю” также нелегко найти “кадр”, свободный от примет “века железного”, но усилием добровольной слепоты им удается изгнать из пейзажа все “низкое”, и тогда мы наконец имеем счастливый результат: русское поле, гладь реки, чистую церквушку с сияющим на солнце куполом. Как в старом анекдоте о художественных стилях: одноглазого и одноногого тирана классицизм изображал без изъянов — двуглазым и двуногим, критический реализм резал правду-матку, а социалистический — на коне и в профиль.)
Пейзажи Старженецкой правдивы и при этом “идеальны”. Их мощная гармония убедительна и желанна. И все-таки она почти перестает их писать. Последние годы она пишет цветы. Предельно укрупняет план, окрестности и дали в “кадр” не попадают, в фокусе — цветы, стебли, иногда ветка яблони, маленький фрагмент сада. Но признается: “Я обуреваема цветом, а цветы — это повод”. Конечно, это так и есть. У Рильке о том, кто, подобно Иакову, боролся с Ангелом:
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее начало
его все чаще побеждало,
