— Зарядку надо делать, — говорил я ему.
Он привычно огрызался: — Вот ты и делай. —
Он давно уже не выходил — да и куда тут пойдешь?
Всюду были свои домовые, а здесь он все будто при деле:
боялся, что ненароком помру,
ночами подходил к моей постели,
фонариком светил в лицо. Я знал:
когда меня не станет, дом умрет.
Сначала в нем отключат воду, следом газ.
От холода сбегут худые тараканы.
Потом со всем нажитым барахлом настрополятся мыши,
ведя полуслепого дедушку в надтреснутых очках.
(За время нашего соседства в их семействе
не значилось насильственных смертей.)
Последними затихнут звуки:
шуршание отклеившихся обоев, хруст полов,
покончившая с собой люстра,
прыгнувшая вниз...
И тогда
домовой ляжет на книжном шкафу,
как ложатся смертельно уставшие люди,
и начнет истоньшаться,
думая, почему же я умер с такой непонятной улыбкой...
И ему ни за что не додуматься:
это я улыбался при мысли о том,
что не буду присутствовать при уходе
последнего близкого мне
существа.
4
Я, помню, в детстве все бежал куда-то...
Трава мне в рост, а я бегу, бегу.
Где склон — качусь, где яма — там прилягу,
