совершенно не зря сочится по капле, когда на дворе темно,
высыхая, воспламеняясь, дыша — полусладкое, недорогое.
Снег идет. Плачет старик. И пускай на крестинах оно одно,
в одиночестве — близко к тому, а на поминках совсем другое —
обучись — коль уж иного нет — обходиться этим вином,
чтобы под старость не лицедействуя и уже без страха
и стыда поглощать растворенный в нем
невесомый яд, возбудитель праха.
* *
*
Зима грядет, а мы с нее особых льгот не требуем,
помимо легкомыслия под влажным, важным небом —
и хочется скукожиться от зависти постыдной
то к юношеской рожице, то к птице стреловидной.
Все пауки да паузы, веревочка в кармашке —
у помрачневшей Яузы ни рыбки, ни рюмашки
не выпросить, не вымолить, не прикупить, хоть тресни.
У старой чайки выбор есть, ей, верно, интереснее
орать, чем мне — дурачиться, отшельничать во имя
музбыки да собачиться с красавицами злыми.
О чем мой ангел молится под окнами больницы?
И хочется и колется на снежную страницу
лечь строчкой неразборчивой к исходу русской ночи —
а лед неразговорчивый рыхл, удручен, непрочен —
и молча своды низкие над сталинским ампиром
обмениваются записками с похмельным дольним миром
