…Нищий голубь за стеклом долго слушал, как растет,
топчет воздух у меня в доме болеро Равеля.
Из латыни: “Будь здоров!” или, может быть: “Прощай же!”
это имя твое “Vale!”… На второй Поста седмице
вспоминай и ты меня, вертоградарь мой кротчайший,
глядя в постную Триодь с каплей воска на странице.
Эту медленную силу топчет дней моих орда;
власть имущая — прошу милостыню под откосом.
Я почти не ем, не сплю, скоро буду так худа,
как боярыня Морозова в санях, с прозрачным носом.
Чуть касаясь клавиш, струн ли и, вот именно, скользя,
помнишь, в музыке прием, называется “глиссандо”?
Это словно о тебе; лучше и сказать нельзя.
Как ребенок, деловит, вопрошаешь: “Это правда?”
Что ж, пока заткнула кривда камфорною ватой уши,
и ушла на краткий сон похоронная команда,
и глядят из всех зеркал обитавшие здесь души,
что сказать тебе, дитя… Думаю, что это правда.
7.III.2004.
* *
*
Яркий март, и Москва в состоянии вечном ремонта,
ну а я задыхаюсь от царских внезапных щедрот.
Для кого я пишу? А для сельского батюшки, он-то
молчалив, и учтив, и умен, и не любит длиннот.
Четверть века назад на каких мы качались качелях!
Был оливково-зелен в жемчужине Болшева свет:
на ладони она, вся в аллеях сомкнувшихся, в елях…
Мы не знали тогда, что у судеб случайного нет.
Я служу при словах, и порою они как полова,
как противны бывают дурацкие “кровь” и “морковь”…
Я узнала теперь, что молчанье — надежнее слова,
