ответственность (и тут с ними нельзя не согласиться) за современное состояние западной культуры.
Глубокое отличие иудаизма от христианства состоит, как известно, в отношении к религиозному закону. Иудаизм, по крайней мере формально, целиком основан на законе, а в христианстве отношение к нему двойственное: в Новом Завете есть тексты, настаивающие на соблюдении закона, но еще больше таких, которые зовут к превосхождению его. Вот наиболее яркие примеры: «Закон и пророки до Иоанна; с сего времени Царствие Божие благовествуется» (Лк. 16: 16); «а до пришествия веры мы заключены были под стражею закона, до того времени, как надлежало открыться вере» (Гал. 3: 23).
Для иудаистского богословия в его основном течении все, что выше закона, — мистика, которая ни к чему хорошему привести не может. Как пишет израильский богослов Адин Штейнзальц19 (его называют одним из символов еврейского религиозного мира), «мистик живет в смешении понятий и постоянном соблазне сделать коктейль из двух вин: воображаемого и реального, мистического и виноградного»20. Такая точка зрения объясняется тем, что между поту- и посюсторонним, трансцендентным и имманентным в иудаизме проведена непереходимая граница.
Об этом выразительно пишет тот же Штейнзальц: нельзя прорвать барьер между Богом и миром, ибо «Б-г сам сотворил этот барьер, Свое сокрытие, необходимое для существования бесконечного, и он не может быть прорван. Человек может пытаться проникнуть сквозь стену, может весьма рьяно биться головой об стену, пока ему не покажутся искры и даже свет Б-жественного сияния, но все это тщетно. Хотя, конечно, есть такие, которые находят нечто, что кажется им трещинкой, глазком, и делают из этой дырочки целое событие»21. Действительно, биться головой об стену было бы бесполезно, если бы (это уже точка зрения христианина) барьер не был прорван однажды с другой стороны — явлением Христа.
В иудаизме, правда, есть свои мистики — каббалисты, хасиды (тоже опирающиеся на каббалу), но в их учениях (так представляется издали) слишком силен рациональный элемент. А главное, еврейские мистики не порывают с законом; мало того, чем дальше, тем больше настаивают на его устрожении. Вероятно, это не случайно, что если в первой половине ХХ века крупнейшим религиозным писателем, более или менее остававшимся в рамках иудаизма, был Мартин Бубер, то во второй его половине таковым сделался Якоб Тобес: первый склонялся к интимно-мистичной «религиозности» (которую он отличал от нормативной религии), второй встал на твердую почву строжайшего законничества.
Закон, согласно Тобесу, есть «Все во всем» (где первое «Все» — Бог), то есть он дан не только человеку, но и космосу (характерно для иудаизма, что космическое поглощается человеческим). Галаха (совокупность правовых норм в иудаизме, равно как и предписаний ритуального характера), пишет Тобес, «есть „путь”, предназначенный человеку, сойдя с которого он может уйти от Бога. Против всего экстатического и пьянящего Галаха выставляет повседневную трезвость рационального правосознания (Gerechtigkeit). Галаха — это фундаментальный принцип бытия. Беда экстатической и псевдоэкстатической религиозности, что она отождествляет трезвое правосознание с внешней законностью (Gesetzlichkeit), и только в кривом зеркале анархизма закон и порядок воспринимаются, как угнетение и тирания». В другом месте Тобес пишет, что «„иго закона” возникло тогда, когда энтузиазм жизни был поставлен под вопрос. А ныне только „справедливость законов” способна поставить под вопрос жизненный произвол»22.
Противники закона — любовь, свобода, гносис, жизнь, апологетами которых, согласно Тобесу, выступает христианство (насчет «жизни» не вполне точно; апология слепой «жизни» свойственна «философии жизни», а отнюдь не христианству).
Тобес пишет, что «Церковь (христианская. — Ю. К. ) признает еврейскую „тайну”, но синагога не знает никакой „тайны” Христа»23, и делает отсюда вывод о преимуществе иудаизма. Хотя, казалось бы, очевидно, что знающий две «тайны» имеет преимущество перед знающим одну. «Тайна» христианства в отношении к закону — антиномичность; то есть это одновременно «да» и «нет», звучащие как бы в разных регистрах. Но антиномизм, пишет Тобес, есть враг закона.
Тобес признает, что невозможно отстаивать закон, не учитывая критику, которой подверг его ап. Павел. Напомню, что ап. Павел писал, что закон необходим, но недостаточен; более того, по-своему он даже провоцирует греховное в человеке: «…я не иначе узнал грех, как посредством закона. Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: „не пожелай”» (Рим. 7: 7). Подлинное преодоление греховности — в Духе, а не в законе.
Но иудаизм не признает первородного греха; с его позиции, человек рождается невинным. И как же понимать в таком случае ветхозаветное: «…помышление сердца человеческого — зло от юности его» (Быт. 8: 21)? И как понимать утверждение самого Тобеса, что «злое — в детях»?24 Тобесу вторит Штейнзальц: «Парадоксальным образом именно в ребенке проявляется только злое начало, доброе же развивается постепенно…»25 Воспитать подрастающего человека — дело закона. Никакие «воспарения» тут не нужны; достаточно оставаться в рамках «плотяного» мира, к которому христианство, с точки зрения иудаистов, испытывает чрезмерное недоверие.
Нельзя отрицать, что иудаистский закон по-своему оказался высокоэффективен: на протяжении тысячелетий он вылепил еврейский характер, имеющий так много положительных черт. Традиционный еврей — богобоязненный, верный своему слову (Мандельштам: для традиционного еврея «честность — это мудрость и почти святость»), преданный интересам семьи и общины. Закон, между прочим, удерживал евреев от поклонения золотому тельцу, которого они сделали себе, стоило Моисею задержаться на горе Синай, и расстались с ним только после жестокого наказания (Исх. 32 — 34)26.
Заметим, что там, где евреи выходили из-под опеки закона и подвергались ассимиляции в инородной среде, они перенимали не только положительные, но и отрицательные качества народа-«хозяина», зачастую еще усиливая их (это так же относится к отрицательным качествам, как и к положительным). Скажем, в таких космополитических центрах, как Александрия времен Птолемеев или Кордова периода позднего эмирата, они замечались среди наиболее рьяных «прожигателей жизни», посетителей игорных домов и т. п.
