Мифологи Серебряного века. В 2-х томах. Составитель Н. Гончарова. М. — СПб., “Летний сад”, 2003 (Библиотека девяти муз). Т. 1. Ф. Зелинский, А. Кондратьев — 462 стр.; Т. 2. Д. Мережковский, В. Брюсов — 336 стр.
В одной из статей упомянутой выше “Русской Кавафианы” С. Б. Ильинская писала об “отчасти параллельных” путях развития Кавафиса и поэтов русского серебряного века. Книга, подготовленная известным ахматоведом Ниной Гончаровой, является едва ли не идеальной иллюстрацией этого тезиса. Античность, характеризуемая во вступительной статье составителя как “некая универсальная пракультура, культура на все времена”, стала для творцов серебряного века если не второй родиной, то чрезвычайно мощным катализатором. Она провоцировала философские и богословские искания, культурологические построения и филологические споры, экзистенциальные стратегии поведения и археологические открытия. О феномене “гиперборейской античности” на русской почве, как и о “дионисизме/аполлонизме” Вяч. Иванова и прочих символистов, написаны тома и диссертации. С известной долей наглости параллель можно отыскать разве что в итальянском Возрождении — но на то оно и было золотым веком европейской культуры.
Как тут не припомнить мысль Бродского о том, что наиболее плодотворным для творчества Кавафиса было стремление к органическому слиянию античной и христианской традиций? Причудливым образом интерес Кавафиса к фигуре Юлиана Отступника аукается с аналогичным обращением к нему Дмитрия Мережковского.
Для творцов серебряного века античность была категорией вневременной, породительницей универсальных архетипов — и одновременно потрясающе современной. Отнюдь не эстетским стремлением к архаике либо экзотике продиктованы “Аттические сказки”, изданные замечательным филологом- классиком Ф. Ф. Зелинским в начале голодных 20-х годов ничтожным тиражом на скверной оберточной бумаге. Только умственной глухотой большевиков можно объяснить тот факт, что в зловещих Красных Гарпиях, терзающих голодом гиперборейского (!) князя Финея (сказка “Царица Вьюг”), они не узрели неслыханной по тем временам карикатуры. Слава Богу, автор остался жив и еще едва ли не четверть века мог писать свои глубокие и умные книги, прозревая в “задушевном символизме” и сакральной эстетике греческого мифа корни христианства.
Александр Кондратьев, в отличие от Зелинского, не следует древним мифам, но творит собственную мифологию — почти неотличимую от “настоящей”, ибо она пронизана тем же благоговейным восторгом и ужасом перед повседневным, едва ли не бытовым присутствием в жизни божества. Созданные Кондратьевым мифологические герои чрезвычайно пластичны и живописны — они лишены отчуждающего флера волшебной сказки и движимы тем же накалом страстей, что и персонажи великих греков.
Для Дмитрия Мережковского мифология является, похоже, прежде всего чрезвычайно удобным (если не универсальным) инструментом. Путь Мережковского к строительству “Третьего Завета”, к познанию Бога через крито-микенскую архаику, его отождествление Адониса и Таммуза, всех умирающих и воскресающих богов с Христом выглядят кощунственными для воцерковленного читателя. Однако масштабность исканий автора, исследовательская интуиция и живописный талант, отличающий исторические романы Мережковского, по-прежнему впечатляют.
Если предыдущие авторы обращались к рождению богов и деяниям героев греческой мифологии, то “Рея Сильвия” Валерия Брюсова — плач по миру, этими героями и богами оставленному. Написанная незадолго до смерти признанным мэтром серебряного века, отрекшимся в угоду новым варварам от собственного прошлого, она описывает давно утративший былое величие Рим века VI. Осколки поруганной великой культуры ведут здесь призрачное подземное существование. Жутка судьба бедной полубезумной девочки, осмелившейся в них поверить. Более того, ее смерть предстает в финале повести едва ли не благом — перед лицом грядущего, еще более жестокого разрушения Рима лангобардами.
Впервые собранные под одной обложкой, творения четырех “мифологов” серебряного века не столько, на мой взгляд, демонстрируют разные подходы к творческому освоению “мифологического материала”, сколько напоминают о различных путях поведения человека, пишущего перед лицом неотвратимой катастрофы.
Приапова книга Carmina Priapea. Перевод с латинского и комментарий М. Амелина. М., “Летний сад”, 2003, 122 стр. (Билингва).
Еще один пример античности живой и универсальной. Мне уже доводилось писать на страницах “Нового мира” (2004, № 4) о развитии античной традиции в оригинальном творчестве Максима Амелина. Однако здесь мы имеем дело с переведенным Амелиным литературным памятником (отнюдь не первым — вспомним книжку его переводов Катулла). В годы Средневековья “Приапова книга” уцелела, вероятно, лишь потому, что ее авторство веками приписывали Вергилию. Одна из ее рукописей выполнена рукой великого Боккаччо. Она обрела печатный вид более полутысячелетия назад — почти сразу же после открытия книгопечатания. Отечественной литературе, однако, хватало хлопот и со своим Барковым. Ныне, когда в сугубо научном “Ладомире” издана едва ли не вся “потаенная” российская словесность, пришло время и для
