Из первой, проведенной Натальей Игруновой: “Вот прошли президентские выборы в России. Если бы я была русским человеком, я бы голосовала за Хакамаду. За ее смелость, за ее умение принять вызов, даже за сам типаж — энергичной, эрудированной, независимой женщины, которой интересно жить в полную силу. Но как же надо не понимать, где человек живет, как выглядит и что о нем думают, чтобы „гулять” перед объективами телекамер в каком-то шикарном ресторане, выходить на глазах униженной России в шикарной одежде из роскошной машины… Это же означает подписать смертный приговор демократии. Собственно, они себе его уже подписали — поражение СПС об этом и говорит”.
Сергей Гандлевский. [Ответ на вопрос анкеты]. — “Знамя”, 2004, № 6.
Анкета называется “Либерализм: взгляд из литературы”. Отвечало много народу. Анкете предшествовали и статьи на близкие темы, публиковавшиеся в последнее время в “Знамени”. Ответ Гандлевского на первый вопрос — случай, когда одной ключевой цитатой не обойдешься.
Вопрос:
“Слова „либерал” и от него производные стали определенной частью литературных критиков нового призыва употребляться как бранные, а слово „консерватор” перестало соответствовать своему содержанию. Каковы особенности и в чем причина нового антилиберального давления на либеральные ценности в современной словесности? Разочарование? Поколенческое противостояние? Компрометация либеральных идей?”
Ответ:
“<...> Либерализм, как я его понимаю, не имеет ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Он в принципе лишен метафизического пафоса, потому что либерализму нет и не должно быть дела до предельных запросов жизни. Это род смирительной рубашки, которую сшило себе человечество, заметив за собой обыкновение время от времени впадать в буйное помешательство, отягченное членовредительством. Это всего лишь правила проведения общественной дискуссии, при соблюдении каковых высказаться могут все желающие стороны, а оставшимся в меньшинстве гарантирована неприкосновенность. При условии, разумеется, что проигравшие примут к сведению сложившийся расклад сил и не посягнут на сами правила проведения дискуссии, то есть собственно на либерализм. (Например, в либеральном Израиле сторонники коммунистического образа жизни могут жить в маленьких оазисах коммунизма — кибуцах, а ортодоксальные иудеи, не признающие светского государства, тоже не загнаны в подполье. Маловероятно, что коммунисты или фундаменталисты, приди они к власти, уступили хотя бы гектар под заповедник либерализма.)
Но искусство, во всяком случае искусство в моем представлении, просто-напросто не умеет обойтись без метафизики, мается, как проклятое, у самого края бытия, где довольно безлюдно, раз за разом остается в меньшинстве, но свысока смотрит на победителей. У искусства в чести страсть (здесь оно вроде бы не противоречит христианству, считающему „теплохладность” немалым грехом), искусство уже двести лет декларирует „живи, как пишешь, и пиши, как живешь”, — а либерализм, рыбья кровь, гнет свое, настоятельно рекомендуя существование при комнатной температуре.
Налицо разноприродность искусства и либерализма <...>. На такие малости, как религия, искусство, смерть, тщета людского существования, у либерализма как бы не хватает воображения — он слишком положителен и недалек.
Умеренный и аккуратный либерализм с переменным успехом пытается обуздать страстную и неразумную человеческую природу. Чья возьмет? Лучше бы ничья не брала. Окончательная победа либерализма как общественного устройства, но в первую очередь в головах, будет означать абсолютное торжество выхолощенного самоцельного распорядка, процедуры над сутью и смыслом происходящего — что-то вроде тепловой смерти, тихой эвтаназии <...>.
Обида на либерализм — не новость: об этом и стихотворение Цветаевой „Читатели газет”, и строки Блока о „куцей конституции”. Показательно, что даже авторы, на собственном горьком опыте знакомые с „прелестями” существования под антилиберальным правлением, по здравом размышлении довольно-таки скептически отзывались о либеральных ценностях. Вспомним „Последнего поэта” Баратынского или „Из Пиндемонти” Пушкина.
Все вышесказанное — за упокой. До сих пор я был „попутчиком” нынешних „консерваторов”, если я верно угадываю их настроение и ход мысли.
Теперь — за здравие. Здесь мне в другую сторону.
Энтузиастические государства на поэтических началах (коммунизм, фашизм и прочие „истинные” режимы) — еще на памяти у миллионов обитателей планеты: там — тоже смерть, правда не такая благостная и гипотетическая, как от либерализма. И скука смертная — добавлю как человек 1952 года рождения, современник и внимательный наблюдатель „зрелого социализма”.
В помянутом стихотворении — „Мать! Гутенбергов пресс / Страшней, чем Шварцев прах! // Уж лучше на погост, — / Чем в гнойный лазарет / Чесателей корост, / Читателей газет!” — Цветаева, скажем прямо, хватила через край: порох все-таки опасней печатного станка, а газетное мелкотемье и безвкусица, по мне, предпочтительней смерти.
Но то — поэзия, с нее, как говорится, взятки гладки… Но идти на поводу у лирического красноречия, даже талантливого, не понимать „шуток” и изъявлять готовность расшибить лоб (добро бы только свой)! Но из эстетических побуждений пытаться драматизировать общественную жизнь, чтобы она, как в старые „добрые” времена, порождала настоящее искусство и, в свою очередь, была его достойна, — подростковое самоуправство. Это все равно что палкой шуровать в кратере вулкана в надежде вызвать
