Ольге Александровне ее письма и завещает ей сохранить их переписку для будущих поколений русских людей. Благодаря протоиерею Григорию Красноцветову, бывшему в начале 90-х годов настоятелем православной церкви в Роттердаме, удалось спасти архив О. А. Бредиус-Субботиной. Ее огромная переписка с И. А. Шмелевым была передана в РГАЛИ, а в прошлом году «Роман в письмах» вышел в свет ** .
И тут стоит вспомнить, отчего Шмелева связывали с читателем-современником столь доверительные отношения. В 20 — 30-е годы Шмелев своими книгами вернул чувство родины, дома многим тысячам русских людей, оказавшихся в эмиграции. Он вернул им родину зримо и близко — с запахами, голосами и оттенками, — и это было похоже на чудо. А для самого Шмелева читатели были прежде всего братьями и сестрами во Христе.
И еще — о письмах. По ним видно, как Шмелеву — несравненному знатоку русского языка — и в бескрайних пределах родной словесности будто бы тесно. Он все время пытается довести слово письменное до интонационной полноты устной речи — отсюда в письмах Ивана Сергеевича столь частое выделение слов подчеркиванием или разбивкой на слоги. Бесчисленные многоточия выдают волнение или минутное раздумье *** .
Переписка с Раисой Гавриловной Земмеринг и ее дочерью Людмилой длилась почти двадцать лет, до последних дней жизни писателя. После войны Людмила Земмеринг вышла замуж, стала профессором-славистом; после смерти близких ушла в русский православный монастырь в Джорданвилле (США), где и проживает в настоящее время.
Мы благодарны Российскому Фонду культуры за возможность впервые опубликовать несколько писем из архива Ивана Сергеевича Шмелева. Надеемся, что эта публикация станет событием для тех наших читателей, кто в недавние годы открыл для себя «Лето Господне» и «Богомолье», «Няню из Москвы» и «Пути небесные».
Дмитрий Шеваров.
I
19/XII/33
Севр.
Многоуважаемая Раиса Гавриловна,
меня глубоко тронул дар Ваш — листочек со Пс. 90 из заветной для Вас книги, из Св. Библии. Горячее Вам спасибо за Ваше благословение. Всегда добрые чувства и пожелания читателей — радость для меня, а так высказанные, так духовно-ласково трогающие сердце — чудесно-радостны.
«Неупиваемая»1… Да, кажется, ее любят. Каждый, конечно, берет из нее — сколько может. Я не судья своей работе и не могу ее истолковывать. Произведение искусства должно само говорить, и говорит оно по-разному: как — кому. Вы душой, сердцем берете… — прекрасно. Искусство только этим и берется, ибо его высокое назначение (да, назначение!) — поднимать человека. Сия благодать — от Света Светов. Нам, бренным, изредка только выпадает счастье принимать эту благодать: писателям — вдохновение в творчестве; читателям радость и тоже «вдохновение» — воспринимать, соучаствовать в творчестве. Думаю, что Вам выпала эта радость, говорю без всякой гордыни. Не стали бы Вы читать-перечитывать книгу, как вот выходит с «Неупиваемой Чашей», если бы не тронуло Вас (как-то) вдохновением. И о себе сказал бы — что-то и со мной было, когда рождалась «Неупиваемая». Я рад, что она отвечает религиозным отзвукам на религиозный зов, как струна отзывается соответственно другой (в том же тоне). Я не думал о религиозном — тогда. Только вдолге после чувствовать стал, что на разные зовы отзывается — звучит «Неупиваемая», сколько у кого силы и желания… и вкуса (т. е. — кому что желательно, желанно). Один, может быть, даже только плотское воспримет, хоть Илья2 и сжигает это в себе, претворяя мукой, искусом, искусством это тленное — в вечное, до Святости поднимая земное. Вот оно — назначение искусства, подвига искусства. И вот из земной любви рождается «Неупиваемая», икона, то, к чему, не понимая, тянутся взгляды многих-многих…
Как будто в «Неупиваемой» невольно оказывается Образ Творчества. Илья — так (инстинктивно) принял-создал. Архиерей — так, барин — по-своему, больной — так, монахини — так, народ — так, а я — скажу — как кому можно, по воле и силе. Вы вот — глубоко взяли. Утешает? Я счастлив. Когда- то 13 лет назад3, в боли несказанной, в глухой стороне, я попросил жену прочитать мне «Чашу»… Я почти никогда не перечитываю своего как читатель. Это было исключение. И я слушал, как посторонний. И — легче стало. Почувствовалось: вечное есть, нетленное. Жертвы — нужны, нужны — страдания, и есть — недосягаемое. Есть — правда, непостижимая нам. Да это нельзя сказать.
Писалась «Чаша» — написалась — случайно. Без огня — фитили из тряпок в постном масле, — в комнате было холодно — 6 градусов. Руки немели. Ни единой книги под рукой, только Евангелие. Как-то нежданно написалось. Тяжелое было время. Должно быть, надо было как-то покрыть эту тяжесть. Бог помог. После сего я 4 года почти прожил в России, в Крыму.
Писалось о «Чаше» много, но я не собирал. Она вышла без меня в Европе4 в 1920 — 21 гг. (первое издание), тогда и писали. Потом много писали об издании на иностранных языках (она переведена на 10 языков, а может, и больше). Конечно, европейцы всего не могут понять. Для сего надо быть не только с Богом в сердце, но и (если Бога нет в душе) большим художником-критиком. Ведь европейцы — в большинстве очень мелки, маленькие они (хотя бы и были художниками). Подлинный писатель поймет, ибо подлинный-то — всегда религиозен (пусть не церковно). Вот писала мне Сельма Лагерлёф5: «наш читатель не сможет объяснить этой рабской покорности Ильи Вашего». Я думаю, что Сельма Лагерлёф не всё постигла. А мне бы так хотелось дать книжечку эту шведскому читателю: проверить. Да вот, хотя и переведена «Чаша», но шведские издатели не ожидают барышей и воздерживаются издавать, хотя «Человек из ресторана» давно переведен, и с успехом, и оценен Кнутом Гамсуном6. Вот Гамсун, может
