быть, понял бы…
Вот Вам словечко мое о «Чаше» и об искусстве вообще. Еще раз благодарю душевно за дар и искренность Вашу.
Но почему Вы — меня это удивило: пишете по новой орфографии. Я не старовер, но тут… в новой орфографии я не нахожу удовлетворения всем звукам и оттенкам родного языка. Я не мог бы писать.
Всего Вам (и дочке Вашей) доброго.
Ваш Ив. Шмелев.
1 Повесть «Неупиваемая Чаша» была написана Шмелевым в Крыму и впервые опубликована в Симферополе в 1919 году.
2 Илья — Шаронов, главный герой повести «Неупиваемая Чаша».
3 В конце 1920 года был бессудно арестован в Феодосии и 3 марта 1921 года расстрелян единственный сын Шмелева Сергей — офицер, герой Первой мировой войны.
4 Шмелевы уехали из России в Берлин 20 ноября 1922 года.
5 Сельма Лагерлёф (1858 — 1940) — шведская писательница, лауреат Нобелевской премии по литературе (1909), член Шведской академии. Шмелев переписывался с ней, посылал ей свои книги.
6 Кнут Гамсун (1859 — 1952) — норвежский писатель. Шмелев также переписывался с ним.
II
5 октября 1936 Берлин
Pension «Bayerischer Platz»
Милая Раиса Гавриловна, друг нежный, и Вы, чудесная девушка русская, редкая, Милочка... Что Вы со мной сделали! Это чудесно, необъяснимо это. Это... какое-то ясновидение . Этого Вы не могли знать. Как же это так вышло?! Чуткия Вы покрыли все, виденное мной за эти месяцы на пути, Вы — преисполнили и — озарили. Вы — душу мою осветили таким светом душевным, светом богатого сердца Вашего. Да нет, тут лишни и безсильны всякие слова.
Взволнованный отъездом, я долго провожал взглядом отходивших, посылал всем привет прощальный, все позабыв, себя не чувствуя. Долго сидел один, смотрел на розы — розовые и белые, Ваши... Теперь они со мной, доживают, дышат еще — милыми глазами, нежными, родными... блекнут. Только в Литве спохватился — блекнут! Проводник принес ведерко воды, — и они ожили. И — вот — здесь, дышат. Уже в Литве, в сумерках... я пришел в себя. Нежный сверток, от Вас...?
Вот он... и он, раскутанный, осиял меня, и я увидел, так ярко и осязательно, — и так, до грусти, нежно-животворящую ласковость милой девушки русской — во всем мире единственной, — таких нигде нет в мире, только у нас это чудо, только родная душа таит в себе, чудо творит собою… Увидел дар чудесный. Я неотрывно смотрел, смотрел... — и не в силах передать Вам, что переживал.
Помню — я склонился к ней, к этой светлой… (а какое простое слово, бытовое, захвата — милое! Подушечка, подушечка!) подушечка! А какое чудесное — думка, думочка! Была снежна, чиста, свята. Святые руки, святые пальчики шили, вышивали, творили.
Я завернул ее опять — так, как было. Мне стало больно, что жаркая, вязкая духота вагона войдут в нее. Но я уже не мог, не смел расстаться, отложить, отнять руку. Я положил щеку на обертку, на эту святую пушинку, и сидел, и грезил, и — молился. За что, за кого, кому?..
Я сердцем молился — за все, без слов. Но не это — все. Ведь тут другое, странное, поразительное. Уезжая из Парижа, я, хоть весь подавленный, все же как-то нашелся и взял все необходимое, — что-то (не Олечка1 ли моя?), кто-то руководил мной, вел меня и только думку свою забыл...
А я привык к ней, заботливо-нежно оберегаемый Олей моей, единственной. И вот забыл. И скоро привык обходиться без этой неги светлой, без этой детской подушечки. Надо привыкать к неуюту, к одиночеству, к разлаженности, — надо забыть о «думках», бездумно заканчивать путь последний!
Так я — не думал: чувствовал. И вот Вы, светлыя, нежныя, чуткия... Но как же так?! Будто
