“нельзя исключить того, что”, “не случайно, наконец”, “это обстоятельство не могло не создавать подтекста”, “Булгаков мог заимствовать”; “мало вероятно, что Булгаков мог” иметь в виду нечто помимо “рабочей гипотезы” критика. “Конечно, теоретически можно допустить, что... однако”... (Добавьте сюда ещё и терминологическую эрудицию критика: не какое-нибудь простое “обезглавление”, а мудрая “декапитация” и пр.)
Чего не хватает тому же Золотоносову и другим сухо эрудированным критикам — это простого сердечного чутья, которое даёт воспринять автора в целом и вживе, а не сводить великого писателя к вороватым заимствованиям. Какая мелкая, жалкая трактовка выдающегося философского романа: еврейский вопрос, как стоял он в Москве в 20-е годы, застил критику все глаза. Можно поразиться, сколько же бросовой беллетристики Золотоносов методически изучал — и для чего? Для кривой цели: найти оттуда плагиатские взятки Булгакова и через то уличить “Мастера и Маргариту” в антисемитизме. А его-то — как раз в романе и нет. И к чему все эти сложные изыски? Кто понимает советские 20—30-е годы — не нуждается в них. Всякий, кто попытался бы тогда без иносказаний скопировать реальность, даже в малых чёрточках московского быта, — был бы обвинён в антисемитизме. Да, вся окружавшая обстановка давала достаточно художественных импульсов, и уж куда бы проще Булгакову хлестнуть остроумием по еврейскому влиянию в московских культурных кругах 20-х годов, — но не делает он этого. — Не делает? но, небось, хотел бы? так на чистую воду его! (Кто помнит, была в Уголовном кодексе такая статья 19-я, удобно шла довеском к Пятьдесят Восьмой: “через намерение” …) — И было ли ещё такое истолкование Воланда одним из вариантов ветвистого замысла? Если мы явно видим, что Булгаков благорасположен к Воланду и его свите, — почему нужно вообразить, что он закодировал в них “еврейское мировое господство”? Или Булгаков — жаждет его? восхищается им?
Золотоносов к концу и сам почувствовал, что его занесло. И тогда с сожалением (но не вперевес всей статье) приписывает малую оговорку: “В конце концов, отсылки к СРА „затерялись” в большом романном построении; экзистенциальная постановка всех вопросов переосмыслила отношение к силам зла, действующим в романе; на первый план вышли „вечные” проблемы, лишённые национальной специфики”.
Ну наконец-то понял. Вечные проблемы — отначала и были на первом плане.
А самой-то главной загадки романа — почему, из чего у Булгакова родилось такое кардинальное отклонение от евангельской истории, до переоборачивания её духовного смысла? — этого атеистическая, из советского праха выросшая критика даже и не потянулась поднять.
Впрочем, разноречивый этот Сборник содержит вклад и серьёзнейшей нашей исследовательницы Булгакова М. Чудаковой (известны также и веские оценки К. Икрамова — “Новое литературное обозрение”, 1993, № 4), и красочное, капризное эссе М. Каганской, передающее живое ощущение личности Булгакова и понимание его защемлённости в раннесоветские годы.
А завершается статьёй о “Мастере” (П. Андреев) — свободной от литературоведческих канонов и приёмов, — с просторными мыслями и прозрачным видением. Что этот роман — о Христе и дьяволе, о величайших человеческих грехах, о мире всеобщего оскудения, о том, как Добро оставило мир, “человек сдался”. — Но и “ясная гармоничная мелодия вступает вместе с загадочным лунным лучом”, “слабая отдалённая надежда на наступление царства истины”. “Очевидно, тайна всех незаурядных произведений искусства в том, что в них незримо присутствует это загадочное „иное” измерение”.
© А. Солженицын.
1 А. Луначарский в “Известиях” (1926, 8 октября).
2 А. Орлинский в “Правде” (1926, 8 октября).
3 Ж. Эльсберг в журнале “На литературном посту” (1927, № 3).
4 Е. Мустангова в журнале “Печать и революция” (1927, № 4).
5 Литовский О. Так и было. М., “Советский писатель”, 1958, стр. 205.
ЛАМПАНИДУС С ГОЛУБЫМИ ФОНАРИКАМИ
Геннадий Снегирев (20 марта 1933 — 14 января 2004) — классик детской литературы, автор 150 книг, изданных пятидесятимиллионным тиражом — в Советском Союзе и в России, в Японии и во Франции, в Германии и в Америке, в Италии и в Польше, и там и сям. По его рассказам, напечатанным в букварях, хрестоматиях и учебниках, учатся дети. Его писательский язык сравнивали с языком детских рассказов Льва Толстого, ставили в один ряд с Пришвиным, Чарушиным и Житковым… Но как ни странно, не менее он прославился среди московской интеллигенции своими коротенькими устными — отнюдь не детскими — рассказами. Ими восхищались К. Паустовский и Ю. Олеша, М. Светлов и Ю. Домбровский, Н. Глазков и Н. Коржавин, Д. Самойлов и Е. Винокуров, Ю. Коваль и Ю. Мамлеев, Ю. Алешковский и А. Битов, художники Д. Плавинский и А. Зверев, Л. Бруни и М. Митурич. За ним пытались записывать, как В. Глоцер, его рассказы
