Во всем сказанном наиболее существенно то, что древнейшие предтечи памятников имели культовый характер.
Параллельно с приближением изваяний к человеческому обличью происходило становление культа предков. Теперь магической силой наделялись уже не мифологические прародительницы и прародители, а реальные лица, скончавшиеся на памяти скульптора и пребывающие на момент изготовления памятника в своей посмертной ипостаси (в виде духа, души и тому подобное). И изваяния, сохраняя культовый характер, стали изображать этих конкретных, реальных лиц. Тут среди участвующих в конференции специалистов по каменным бабам возникла полемика. Все сходились, что эти бабы имеют сакральный характер. Но одни считали, что они изображают мифологических прародителей (того или иного пола), другие же — что реальных предков. Третьи пытались их примирить, указывая (на наш взгляд, справедливо), что сперва было так, а потом этак: первые скульпторы ваяли лиц мифологических, а последующие, отделенные от первых веками, а то и тысячелетиями, — лиц реальных. (На конференции, кстати, возникла незапланированная, но содержательная дискуссия, в ходе которой обсуждались сходства и различия между евразийскими каменными бабами и изваяниями острова Пасхи — причем обсуждались не с искусствоведческой точки зрения, а с точки зрения культового, социологического и семиотического функционирования этих сооружений.)
Вот здесь мы и подходим к интересующей нас теме. Вспомним, что среди изваяний, изображающих людей, нас интересуют те, которые изображают людей реальных и конкретных, — именно такие изваяния и следует называть памятниками в оговоренном выше смысле.
С появления таких изваяний начинается история памятников. Первыми памятниками, как уже было сказано, были памятники умершим — и археология Древнего Египта подтверждает это с полной ясностью. По-видимому, древнеегипетским скульпторам удавалось добиваться портретного сходства с оригиналом.
Но все это было лишь разбегом для того, чтобы сформулировать главный тезис, провозглашенный на конференции: поворотным моментом в развитии той или иной культуры15 явилось появление монументов здравствующим людям; значимость этого нового этапа функционирования памятников обусловлена тем, что сооружение таких монументов служит внешним проявлением становления нового явления — культа живого человека (а до того культовыми фигурами были лишь существа сверхъестественные, в том числе духи предков); монументы живым людям неразрывно связаны с обожествлением этих людей .
С наибольшей, кажется, ясностью указанный поворотный момент прослеживается в истории Древнего Египта: новый этап начался тогда, когда фараоны приказали воздвигать себе статуи — как в храмах, рядом со статуями богов, так и вне храмов. Затем эта традиция была продолжена в Древнем Риме, когда статуи императорам стали устанавливаться при жизни последних, а сами императоры стали наслаждаться божескими почестями16. В наше время божеские почести воздавались и прижизненные монументы сооружались азиатским диктаторам: Сталину, Мао, Ким Ир Сену, Саддаму Хусейну, Ниязову (он же Туркменбаши). Можно предположить, что во всех случаях — от фараонов до современности — инициатива обожествления и сооружения монументов обожествляемому лицу исходила от самого этого лица. Таким образом, когда ставится памятник живому человеку, в большинстве случаев можно говорить, что этот памятник человек ставит себе сам (говоря о большинстве случаев, мы полностью исключаем из статистики устанавливавшиеся в СССР бюсты дважды Героев). Наличие или отсутствие памятников здравствующим лицам можно рассматривать как один из существенных критериев, применяемых при классификации цивилизаций.
Отступление. Напомним, что мы рассматриваем здесь только такие памятники, которые являются скульптурными изображениями человека. Разумеется, не всякое такое изображение является памятником: памятник всегда предполагает ту или иную форму почитания. Если же говорить о скульптурных изображениях вообще, а не только о памятниках, то желание человека запечатлеть себя в виде такого изображения может и не свидетельствовать ни о самообожествлении, ни о требовании обожествления со стороны окружающих. Скорее здесь прослеживается архетипическое стремление к бессмертию (ср. “Здравствуй, Нетте! Как я рад, что ты живой дымной жизнью труб, канатов и крюков”). Поясню сказанное следующим личным воспоминанием, относящимся к предвоенному июню 1941 года. Десятилетним мальчиком я жил с родителями в подмосковной деревне Шуколово, недалеко от станции Турист Савеловской ветки. В то время деревенская культура еще достаточно резко отличалась от городской и в ней ощущались архаичные черты. У меня был дешевенький детский фотоаппарат, вызывавший неподдельный интерес у деревенских жителей. Все хотели, чтобы я их сфотографировал. Замечательным было то, что никто не просил у меня фотоснимка. Для деревенских жителей было достаточно самого факта быть запечатленным, и процесс для них полностью завершался щелчком затвора. Конец отступления.
Вообще, развитию монументальной скульптуры как части социальной истории человечества было уделено на конференции должное внимание. Однако мне не удалось услышать совершенно четких и однозначных ответов на тот вопрос, который был поставлен в начале этого Прибавления: “для чего ставят памятники?” (разумеется, кроме памятников самим себе — тут все ясно). Более или менее расплывчатые ответы, предложенные на одном из состоявшихся в рамках конференции “круглых столов”, поделили участников дискуссии на две категории, которые мы условно обозначим словами рационалисты и мистики (иррационалисты).
Рационалисты отстаивали ту точку зрения, что памятники ставятся с целью создания в обществе особой психологической атмосферы, каковая атмосфера долженствует помочь власти в проведении угодной ей, власти, политики. Мистики же утверждали (иногда в стыдливой, завуалированной форме), что цель сооружения памятников (если не всех, то многих) — умилостивление тех умерших, кому эти памятники ставятся.
Рационалисты ссылались, в частности, на так называемый “Ленинский план монументальной
