Спой песню, как ветер Мамая,
Кровавые слезы ломая,
Растаял в кровавой пыли!.. —
внушено, должно быть, Синельникову финальным шестистишием “Проводов” Тарковского: “…А на выезде плачет жена, / Причитая и руки ломая, / Словно черные кони Мамая / Где-то близко, как в те времена, / Мчатся, снежную пыль подымая, / Ветер бьет, и звенят стремена”.
Можно было бы поймать и другие отсветы, однако вот еще только один, мгновенный, — из стихотворения Синельникова “Цейлон” (1994):
…Ты стоишь посредине мира,
Смерти нет… —
это похоже на попытку кратчайшего пересказа всей лирической философии Арсения Александровича, заведомо невозможную.
Тяжелокованый брюсовский глагол, помпезная и жестокая живописность Зенкевича, любомудрствующий, всеостраняющий взгляд Заболоцкого, высокая речь Арсения Тарковского, владевшего гипнотической магией простых слов… — что могло дать скрещенье таких разных и сильных генов? Что оно дало?
Разумеется, результат здесь сумме слагаемых равен не стал, да такое нельзя и помыслить. О раннем Синельникове хочется все-таки говорить без преувеличений, но как? Конечно, культурный, умелый, взыскательный к себе… — нет, получается что-то в старинном жанре рекомендации в ССП. Если же попытаться поопределеннее, то надо сказать, что писавшееся им в начальную пору — поэзия, тяготеющая к изобразительности, поэзия преимущественно небыстрых темпов, предпочитающая тщательное, долгое, исчерпывающее развертывание темы. И — с очень неявной, скрадывающейся, слабо различимой субъективностью (может быть, тут сказались и восточные обстоятельства детства автора, коснувшийся его дух родовой общности).
Наверное, в конце 60-х, когда Синельников дебютировал, подобная позиция оказывалась в чем-то выигрышной: еще не совсем угомонилась, но уже успела стать привычной литературная эстрада, и лироэпическая степенность новичка из горной провинции могла составить обаятельный контраст к постоянной ажитации постепенно старевшей столичной молодежи.
Но и его время шло, а может, и уходило, так и не успев, в сущности, настать:
Все думал я, как стану ювелиром,
Как юность изменившую верну
Охрипшим трубам и усталым лирам,
Расправлю в тигле тонкую струну…
..........................................
…Каменья прикупая по карату
И упражняя руки что ни день,
Я жаждал кладов, но понес утрату,
Весь мой орнамент сбился набекрень.
Хотел писать, но почерк стал размашист,
И лучший друг мне гибелью помог…
(“Утрата”)
Эти стихи, еще ранние, 1975 года, написаны, по-видимому, на смерть Александра Цыбулевского, но смысл слова “утрата” тут шире — в конце говорится о том, как из-под ног уходит почва. Благородная претензия стать “ювелиром”, мастером “цеха” заключала в самой себе момент безнадежности: искомое совершенство оказывалось недостижимым, а если б оно и оказалось (допустим) достигнуто, то что бы оставалось делать дальше — тиражировать результат?
В 1912-м Вяч. Иванов писал по поводу поэта, столь много потом Синельникову давшего: “Со страхом смотрю я на будущее Зенкевича, если он остановится, его удел — ничтожество; если успокоится —
