Стон стоит в погребенном металле,
на котором не встал дикорос.
Там часовня, как Божья невеста,
разогнав над собой облака,
в чистом поле работает вместо
упомянутого мужика.
Глухо стонут истлевшие танки.
Исторгает растительный хруст,
наступив на стальные останки,
многоверстный сиреневый куст.
Испитые вокзальные бабы.
Проводник беспробудно бесстыж.
Ах, когда бы ни ехал, куда бы —
неминуема станция Стишь.
Продавец каменных подделок
На коктебельском променаде высоколобый эфиоп
стоит, как выговор менаде, как столп стиха на паре стоп,
тот русский человек, который намечен двести лет назад,
в окно небес, раздвинув шторы, взглянул и стал совсем крылат, —
не важно, чем он там торгует, — свечеобразная верста
сны человечества толкует молчком, не раскрывая рта,
над ним ворона стала чайкой, а чайка сделалась орлом,
пока в России чрезвычайкой попахивает поделом,
пока воюет Эритрея с Аддис-Абебой — в данный срок
наш эфиоп, над морем рея, стоит, незыблемо высок.
Он в этом смысле Макс Волошин, певец, двух станов не боец,
и смоляной скворец, положим, в его кудрях не вьет колец,
поскольку он молчит, ни слова за двести лет не пророня,
перстоподобностью суровой показывая на меня, —
мне стыдно, обернусь орлицей, над Карадагом пролетев
и над менадой меднолицей из рода рубенсовских дев, —
она лежит громадой голой, по эфиопу истомясь,
