Новый Мир ( № 3 2005)

тютчевское, хрестоматийное “Кто душу положил за други и до конца все претерпел” — чем не “круговая порука добра”? Но Цветаева этого не делает. Это разрушило бы ее концепцию: “Найдите мне поэта без Пугачева! Без Самозванца! Без корсиканца! — внутри ”, “Нет страсти к преступившему — не поэт” (“Пушкин и Пугачев”).

Но может быть, Цветаева снимает ответственность с поэта, потому что он лишь раб этих самых стихий? Нет. Не снимает. “Состояние творчества есть состояние сновидения, когда ты вдруг, повинуясь неизвестной необходимости, поджигаешь дом или сталкиваешь с горы приятеля. Твой ли это поступок? Явно — твой (спишь, снишь ведь ты!). Твой — на полной свободе, поступок тебя без совести, тебя — природы”. В одержимости поэта той или иной стихией ей видится “удар узнавания”, иначе говоря, стихия вселяется именно та, к которой поэт внутренне готов, “своя”, родная стихия.

“Спящего не спасешь”. Цветаева не оставляет поэту (себе) ни единого шанса . И все-таки: “…в полном разуме и твердой памяти расписавшись в этом, в не менее полном и не менее твердой утверждаю, что ни на какое другое дело своего не променяла бы”.

“Искусство при свете совести” послужило поводом к возникновению одной из самых ярких “цветаевских” мифологем, созданных толкователями ее творчества. Мифологема эта выросла из утверждения Иосифа Бродского о “кальвинизме Цветаевой”, озвученного им фактически во всех работах, посвященных Марине Ивановне. Авторитет Бродского — не только как поэта, но и как автора эссе “Об одном стихотворении” (лучшее, что вообще написано о Цветаевой как о поэте!) — настолько велик, что его слова о кальвинизме позволяют некоторым исследователям без всяких на то оснований (то есть основание одно: “так говорил Бродский”) причислять Цветаеву — ее творчество и жизненный путь — к поэтам и личностям христианской (пусть и в протестантском варианте) традиции. Думаю, эти попытки лишены оснований: если Цветаева и была христианкой, то христианкой абсолютно формальной (по праву крещения в младенчестве); точно так же, “формально”, Бродский называет ее кальвинисткой. “Кальвинизм в принципе чрезвычайно простая вещь: это весьма жесткие счеты человека с самим собой, со своей совестью, сознанием”. Трудно понять, почему Бродский относит постулат, справедливый абсолютно для всех протестантских течений, исключительно к кальвинизму — возможно, из-за каких-то личных знаний и счетов (известно, например, увлечение Бродского фигурой Марии Стюарт, в связи с которым он не мог не познакомиться со взглядами главного гонителя королевы Шотландской — Джона Нокса, кальвиниста- ортодокса, ближайшего сподвижника и непосредственного ученика Жана Кальвина). В любом случае считать Цветаеву “кальвинисткой” не в условном, а в буквальном значении недопустимо. Кальвинизм — одно из самых жестких для мирян учений, не существующее вне понятия о каждодневном служении любого человека — Богу, мало того, доводящее это служение до законченного абсолюта: “Истинная и единственная цель нашего существования — провозглашение славы Божией на земле”. Поскольку кальвинизм (как и прочие протестантские деноминации) отрицает саму идею монашества, те строжайшие нравственные нормы и правила, соблюдение которых, скажем — в католичестве, вменено в большей степени именно монашеству, в кальвинизме обязательны для каждого мирянина. Совершенно неправомерно говорить об истинно протестантском понятии Суда совести, смыкающегося с понятием “sola fide” (спасение только личной верой) применительно к Цветаевой. Ибо в основе протестантского Суда совести лежит стремление к покаянию; это всегда катарсис, меняющий всю дальнейшую жизнь человека, который искренне раскаялся . Цветаевский же суд совести не результативен — мало того, в теологическом контексте просто кощунствен, поскольку свидетельствует об абсолютной сознательности греха, предпочтении его.

Кто-то принимает подобную позицию Цветаевой исключительно за позу и желание эпатировать публику. Было ли это только эпатажем? Чтобы разобраться, нужно, наверное, уяснить, а откуда у Цветаевой вообще такая “очарованность” грехом? По ее же собственным словам, “что в младенчестве усвоено — усвоено раз навсегда”. А посему — заглянем в детскую.

 

2

Здесь нас подстерегает неожиданность. Цветаевой описано не одно, а два разных детства. Бесспорен закон аристотелевской логики: из двух противоположных утверждений только одно может быть истиной. Так где же настоящее детство Цветаевой — в ее ранних стихах или поздней автобиографической прозе? На наш взгляд, стихи о детстве (1908 — 1910 годы) писались Цветаевой- ребенком, не Мариной — а Мусей. Детство Цветаевой затянулось; она сама признавала, что очень долго оставалась инфантильной. Стихи создавались под углом зрения “не-взрослости”, человеком, который находился еще “внутри” и не был способен на рефлексию, поэтому они лишены каких бы то ни было обобщений и попытки увидеть себя со стороны — взрослого уже человека. Стихи о детстве в большей степени описательные и “внешние”, здесь обилие розового, золотистого цветов, бытовые мелочи, удачно прорисованные картинки и фактическое отсутствие самоанализа. Иное дело — цветаевская проза о детстве, написанная в 1934 — 1937 годах. Здесь главная задача — разобраться в причинно-следственных связях: а чтбо, собственно, было усвоено в младенчестве и как “раз навсегда” усвоенное повлияло на дальнейшую жизнь? Найдутся желающие возразить, что Цветаева как раз утверждает, что вся глубочайшая внутренняя работа “осмысления детства” не совершается ею именно сейчас, с высоты своих сорока с лишним лет, а происходила тогда же — в детстве; сейчас она только вспоминает об этой работе. Но представляется, что приписывать ребенку способности к чисто психологической аналитике — не более чем литературный прием. Иначе никогда не было бы такой колоссальной разницы в стихах и прозе о детстве: написанное с одного уровня восприятия не может розниться до противоположности.

Итак, детство (очерки “Мой Пушкин”, “Мать и музыка”, “Хлыстовки”, “Пушкин и Пугачев”, “Чорт”, “Дом у Старого Пимена”, “Башня в плюще”, “Сказка матери”, “Отец и его музей”). Первое, что поражает до глубины души в автобиографической прозе, — это отсутствие реальной, действенной (не выдуманной) любви . Детство без любви . Слово “любовь”, быть может, — одно из самых часто встречающихся в очерках. Ощущение любви