проведении разделения административной и судебной власти, гласности и выборности судей”.
Обсуждение проблем церковного суда вызвало в широких общественных кругах пристальный интерес и к другим сторонам русского церковного устройства. Вслед за участниками дискуссий прошлого Белякова рассматривает многие болезненные “узлы” русской церковно-общественной жизни. Это брак и развод, второбрачие священников, монашество епископов, роль и место женщины в Церкви, дисциплина поста, возможность молитвы за инославных, оправданность существующей системы награждений духовенства и системы духовных наказаний (епитимий) и даже, казалось бы, второстепенный вопрос об одеяниях священнослужителей. Современному человеку трудно представить, что нерешенность любой из перечисленных проблем создавала определенное напряжение во всем российском обществе, а предельно жесткие нормы семейного права, основанные на его церковном понимании, явились, хотя и опосредованно, одной из причин революционного взрыва.
Церковь ведала в Империи регистрацией актов гражданского состояния и стояла на страже традиционной семьи с ее патриархальным бытом. “Русское законодательство о разводе было намного строже, чем в других европейских странах”, более того, “ни Византия, ни Древняя Русь не знали столь ограничительных законов о разводе, как Россия XIX в.”. Как ни странно, жертвой подобных законов становились не представители высшего света (история Анны Карениной здесь, пожалуй, исключение), а крестьяне. Когда многообразие житейских ситуаций, разнообразие индивидов и противоречий их характеров пытались в консисториях стричь под одну гребенку, крестьяне уходили в бега. “Безвестное отсутствие” — массовое явление российской действительности XIX века. Как иначе могла жена уберечься от мужа-сифилитика, принуждающего ее к брачным отношениям, или от мужа, ежедневным битьем превращающего ее в инвалида или пропивающего семью? Положение женщины было особенно тяжким: святость брака она должна была соблюдать в буквальном смысле до смерти.
“Пыталась ли бороться Церковь с этой бедой? — спрашивает автор. — Характерно, что мы не находим в многочисленных публикациях мировых судей упоминаний о вмешательстве церковной власти в защиту истязаемых женщин, тогда как имеются сведения о том, что священники в ряде случаев покрывали убийства мужьями своих жен”.
Вот один из примеров такого, мягко говоря, непростительного равнодушия. В деревне муж убил жену, предварительно подвергнув ее пыткам. Священник как ни в чем не бывало совершил похороны (и зарегистрировал смерть), “чтобы не иметь лишних хлопот” и не возбуждать дела против убийцы. Но зато развестись враждующим супругам было невозможно: дабы “не умножать греха”. Неудивительно, что в числе первых указов советской власти появились два декрета, посвященных гражданским браку и разводу, нашедших широкую поддержку в массах. При этом большинство разведенных, прибегнувших к помощи революционного закона, настойчиво хотели получить и церковную санкцию на устройство новой семьи! Белякова осторожно замечает: “Можно высказать предположение, что если бы гражданская регистрация была введена еще до революционных событий и не в связи с ними, то оставалось бы время и у Церкви для прояснения ее позиции в этом вопросе и для мер по сохранению церковного брака”.
Высокий интеллектуальный и гражданский уровень сторон, дебатировавших вопросы церковного права (среди спорщиков мы видим и крестьян, но и богословов, и юристов, и духовенство, государственных деятелей и земских интеллигентов) на всевозможных епархиальных и всероссийских православных съездах, не привел к должным результатам. Решения по большинству животрепещущих проблем не смогли принять даже на Поместном Соборе 1917 — 1918 годов. (В такой же тупик пришли правительственные и думские круги, пытавшиеся со своей стороны нащупать путь к новой разновидности, демократической и правовой, государственно-церковной симфонии.) В индустриальную эпоху Церковь вступила не мобилизованной, не готовой к новым задачам.
Но какой смысл для “неспециалиста” вникать в давние канонические споры, когда политические и житейские реалии, вызвавшие их, неузнаваемо изменились? Более того, за массивом дискуссий, кажется, и сам автор порой упускает предмет ученого разговора. Ведь в последнем важна не статья закона или буква устава, а суть дела,
Чуть ли не случайно на страницы исследования пробиваются конкретные примеры негативного поведения, подлежавшего разбору церковного суда. “Чтение изданий безнравственного содержания”, “привнесение священником личных и корыстных целей в сферу своих отношений к пастве”, немиролюбивое отношение духовенства к некоторым прихожанам, “случаи житейских недоразумений между клиром и мирянами”, “открытый безнравственный образ жизни”. Когда читатель видит эти “язвы” жизни, то к рассмотрению исследуемых проблем подключается его личный опыт. Только личное неравнодушное переживание реальности, подлежащей рассмотрению с точки зрения канонов, может вывести проблему церковно-судебного устройства из тупика.
Последняя глава книги посвящена тревожным раздумьям Е. В. Беляковой о последствиях церковного застоя. Реформы не состоялись ни в прошлом, ни в настоящем. Потому в условиях растущей в стране криминализации “Церковь, во многом оставаясь внеправовым пространством, порой привлекает и самые темные силы современного общества… Ничто так не отталкивает людей от Церкви, как преступления тех, кто пришел в нее не ради служения Богу, а в поисках бесконтрольной наживы. И иерархия вряд ли сумеет справиться с этой проблемой без участия всего церковного организма”.
Автор вскользь касается нового, современного, этапа церковно-государственного содружества, но даже такое аккуратное упоминание невольно вызывает ассоциации с жестким, чиновничьим характером подобного союза в императорской России. Неужели новое вино будет влито в мехи старые? Проблема канонического обновления всего церковного строя должна быть тесно связана с практикой “святого удела”, Церкви мучеников, которая на протяжении двух тысячелетий, среди разрухи эмпирической реальности, среди гонений и невзгод, осуществляет идеалы христианства.
