последовательно неполиткорректен. И оказывается, что постулаты политкорректности довольно сильно мешают нам. И запрещенная игра, которую затевает Емелин, несет в себе заряд свежести.
Он относится к провозглашаемым истинам с очевидной иронией и сарказмом. И стихотворная форма позволяет ему дистанцироваться от сказанного. Критика мультикультурализма у Емелина — это доведение до абсурда. Все имеют право на сочувствие — и “молодой ваххабит”, и “сержант-некрофил”, и “молодой скинхед”. Парадокс-то как раз состоит в том, что герои этих стихов уж слишком неполиткорректны. Я бы сказал, что это критика политкорректности изнутри. Это доведение требования до конца. Это проявление того парадокса, который связан чуть ли не с любым высказыванием, содержащим квантор всеобщности. Как только мы говорим “все”, мы слишком рискуем наступить на грабли. Раз все достойны сочувствия, то это требование распространяется и на непримиримых врагов. Политкорректность хороша, когда таких смертельных противоречий нет. А вот если есть… Тогда получается по Емелину, и становится очевидно, что никакая последовательная политкорректность невозможна. Оказывается, что мы вынуждены делать свой выбор и предпочитать одну из антагонистических точек зрения — отвергая другую.
Поэзия Емелина формально вторична или даже третична. Он использует форму настолько залакированную, что она уже сама по себе пародийна. Это Эдуард Асадов, садистская частушка и застольный “Хасбулат удалой”, отраженные и освоенные восприятием среднесоветского человека.
Как святой Шариат
Правоверным велит,
Уходил на Джихад
Молодой ваххабит…
От тоски еле жив,
Оставлял он гарем
И садился в свой джип,
Зарядив АКМ.
Пользуется этой формой Емелин виртуозно, но она очень тесна и предельно банальна. Значит, запрещена к поэтическому использованию; раз запрещена — значит, берем, значит, то, что надо.
Мне довелось присутствовать на публичном чтении Емелина в очень молодой студенческой аудитории. Он читал как раз историю молодого ваххабита. Было необыкновенно любопытно смотреть на реакцию зала: на то, как пунцовели щеки у интеллигентных юношей и девушек, как загорались глаза и в них читался вопрос: да разве так можно со сцены? Разве об этом можно вслух? Значит, можно! Ох, круто! Эта реакция может значить только одно: мы живем в условиях довольно жесткой идеологической цензуры (и это относится не только к России, и даже в меньшей степени к России) и нарушение цензурного запрета — это тоже ворованный воздух. А то, что этот воздух дурно пахнет, я бы в этом обвинял не поэта.
Всем сыгравшим в ящик
Путь за облака,
Где отец любящий
Ждет верного сынка.
Бухнусь на колени,
Я пришел домой.
Ну, здравствуй, в пыльном шлеме
Зеленоглазый мой.
С высоты Земля-то
Кажется со вшу,
Я с него, ребята,
За нас всех спрошу.
Эти строчки написаны намеренно неряшливо, но они по-настоящему печальные. Это уже попытка войти в круг, пересечь границу поэзии, подключиться к силовому потоку поэзии, попытка преодолеть разрыв и превратить энергию отрицания в энергию любви. Насколько эта попытка в случае Емелина окажется продуктивна, сказать не берусь. Не исключено, что пародийная игра — его судьба. Но у этой игры
