— Они-то разберутся, — мрачно сказал Вик.
Вдруг радио, оставленное Зимборовым на подоконнике, тихо зашипело. Охлопков поднял палец, призывая к молчанию. Подошел к окну, наклонился, послушал. Покрутил ручку громкости. Радио намертво умолкло.
— Странный аппарат.
Раздались два звонка. Вик нахмурился, испытующе глядя на Охлопкова.
— Это к нам. Ирма, — сказал с улыбкой Охлопков и пошел открывать.
Ирма принесла хлеб, рыбные котлеты, поллитровую банку квашеной капусты.
— Давай-ка садись поешь по-настоящему, — сказала она Вику.
Тот начал было отнекиваться. Ирма пристукнула кулачком по столу:
— Кому говорят!
— Какой тут аппетит, — сказал Охлопков. — Дома конфронтация и неизвестность, что предпримут родители, когда он не вернется на ночь.
— Ничего, — ответила Ирма, нарезая хлеб. — Они знают: сын в надежных руках.
В день рождения Толика Зимборова Охлопков, как нарочно, получал зарплату. Впрочем, подарок он уже купил: заглянул как-то в “Букинист” и нашел там “Историю Глинска, написанную иеромонахом Иосифом Щуплым”, дореволюционное издание, с фотографиями девятнадцатого века — расплывчатыми, черными, но волнующе запечатлевшими облик города, какого-то скорбно-древесного, земляного, хотя и с отчетливо выделяющимися каменными строениями: собором, башнями, стеной; со средневековыми миниатюрами. Подарок есть, но деньги не помешают. Надо будет куда-нибудь завернуть. Если, конечно, удастся захватить именинника. Что не так-то просто. В день рождения Зимборов предпочитал скрываться от подарков и поздравлений: на даче, где-нибудь еще, если погода позволяла — за городом. Все к этому уже привыкли и как-то перестали удивляться. Но попыток застать врасплох именинника не оставляли. Наоборот, чем старательнее он уклонялся, тем изощреннее и настойчивее действовали друзья и родные. Дядя из Алма- Аты, переехавший в Глинск три года назад, посылал подарок с сыном на мотоцикле рано поутру: это всегда были алма-атинские яблоки, которые ему по осени отправляли поездом друзья, и всю зиму он их хранил каким-то особенным образом, так что весной они были “как новенькие”... Яблоки доставались сестре Толика и матери, у него, как и у отца, от яблок в животе бывали рези. Деревенская тетка поступала еще проще: приезжала накануне со шматом сала и вязаными перчатками — из собственной, то есть овечьей, шерсти; у Толика уже было несколько пар этих грубых колючих перчаток, одну пару он носил, остальные на полках жрала моль, отец предпочитал кожаные перчатки, он был истинным горожанином, хотя и в первом поколении.
Ну и остальные исхитрялись кто как мог.
Охлопков позвонил в ателье из кинотеатра. Ему ответили, что Зимборова нет и он не придет. Как? неужели он взял выходной? — запоздало решил Охлопков, но спросить не успел и тогда позвонил домой. Трубку сняла мать, она уже была дома, вернувшись с почтамта, где мыла полы: больше двадцати лет она проработала швеей на фабрике и “посадила” зрение, так что видеть игольное ушко уже не могла без очков; героически ослепнуть на производстве ей не позволили, гуманно предложив уволиться. Она была добрая, мягкая женщина, навсегда чем-то опечаленная. Может быть, какой-то смутной догадкой об игольном ушке: зачем проходить сквозь него к жизни лучшей, если можно просто обойти, как и поступают сплошь да рядом ловкачи, — к жизни лучшей здесь и сейчас, а о другой — ну, это сказки, они забыты в ларцах отцова дома под кленом в деревне (кстати, близ которой, как свидетельствуют летописи, и бились с татарами глинчане под предводительством юного князя в железных сандалиях); дом этот еще стоит, а столетний клен — пастбище для пчел с отцовой пасеки — рухнул, побив сучьями стекла, порвав провода, сломав плетень и перепугав не на шутку Толикову тетку: она решила, что вот и сбываются все темные пророчества о временах последних, когда землю опутают провода и рельсы, а в небе полетят железные птицы; хмельной сын с печки шарахнулся, впотьмах шарится, где, бредит, ружье? — да какое ружье тебе еще? тулка! да ты ту тулку соседу Меркурию пропил; нет, обошлось с последними временами, утром сын похмелился, нацепил “кошки”, полез на столбы провода чинить; а клен попилил, поколол на поленья — и, наверное, ползимы на ём одном жили, печку топили, она начнет шурудить кочергой, отворачиваясь от жара, и как дернет рукой — сын гогочет: а! пчелы кленовые жахают? — бестолочь, ему не жаль, им всем теперь ничего не жалко, хоть весь мир пойди прахом, только скалиться будут, как будто все кино. Нет, все-таки у сестры матери что-то еще осталось такое, мечтания темные деревенские. А у бывшей швеи — нет. Ни темных, ни светлых. Устали глаза грезить, близоруко щурятся. А отец еще бодрится, куражится, он чем-то напоминает американца: жилистый, морщинистый, в сдвинутой набок фетровой шляпе, с дерзкой улыбкой сквозь табачный дым вечной сигареты в мундштуке. Зорко прочитывает газеты и потом со знанием дела за кружкой пива костерит правительства. Работает сварщиком на стройке. За более чем двадцать лет труда на стройках и фабриках чета Зимборовых заработала небольшую дачку вблизи от города и однокомнатную квартиру. Кроме того — место в очереди на “расширение”.
Охлопкову тоже предстоит пристроиться в хвосте таинственной очереди, теряющейся где-то в глубине коридоров, этажей, приемных, кабинетов. Но он не готов.
Мать Зимборова сказала с печальной улыбкой — он услышал ее улыбку, — что Толик на работе. Он перезвонил в ателье. На этот раз ему ответили, что Зимборов выполняет заказ. А когда вернется? Завтра. Он выехал из города? Нет, по городу. Охлопков положил трубку. Он так и не понял, правду ли ему говорили или предлагали “легенду” по просьбе самого Толика.
Весенний день был ярок, высок, свеж. Над лужами чирикали воробьи. Гудели автомобили, звучно сотрясались хрупкие трамваи. Весна — время звука. После зимы улицы вдруг начинают звучать открыто,
