затесавшись в кирпично-блочный ряд, в нечетные номера,
закосил под шедевр барочный дом на улице Гончара,
чей светильник в окошке узком зажигается ровно в шесть,
чей потомок меня на русском не сподобится перечесть.
Там когда-то, кофейник медный начищая, смиряя прыть,
я боялась не рифмы бедной, а картошку пересолить.
Ум был короток, волос долог. И такой поднимался жар,
словно въедливый египтолог лупу к темени приближал.
* *
*
Пропеты вокзальные стансы, и через десяток минут
названья заснеженных станций в ночи воспаленно мигнут.
И вздрогну: подсвеченный робко, в заплатах малиновых штор
фасад — словно память, по кнопкам блуждая, нажала повтор.
...Что было? — заставка заката. Ангина, а может быть, грипп.
И в банке — похожий на ската — лечебный подрагивал гриб.
Как нежно укутывал пледом, термометр совал ледяной
под мышку, бессонным полпредом добра нависал надо мной.
Ветшала зима солевая. От жара стучало в висках.
Шуршала, ступни согревая, сухая горчица в носках.
Но жизнь прояснялась, белела, покой придавала чертам.
Вскипала, пока я болела, стихала, пока он читал...
...о том, как влюбленный поручик загнал на рассвете коня...
Стряхни, бессловесный попутчик, дремоту, спроси у меня,
когда откупились бореи грачами над крышами дач
и кто исцелился быстрее: больной или все-таки врач?
И если, как прежде, маячит сквозь ели малиновый свет —
зачем этот всадник не скачет вечернему поезду вслед?
Перечень
Нет ни пули у виска,
ни столоверчения.
Но есть три пива и тоска
