Мать отвезли в больницу. Анастасия срочно уволилась и переселилась в палату. Накануне операции вечером, после клизмы, обтирания, заменившего мытье, и ночного поцелуя, Вера Александровна сказала просто, без обиняков:
— Простите меня, я от вас всю жизнь скрывала наше происхождение.
И она назвала княжескую фамилию…
На Анастасию это не произвело ни малейшего впечатления:
— Да что ты говоришь? Кто бы мог подумать…
И она в десятый раз проверила, не образовалась ли коварная складочка на простыне, под ягодицами у матери: до сих пор у Веры Александровны не было никаких пролежней, и малейшая небрежность была опасна…
Александра по-прежнему оставалась при столах. Вера Александровна оказалась в больнице первый раз в жизни, если не считать родильного дома, где рожала дочерей больше шестидесяти лет тому назад…
Теперь Александра, подав обед отцу, ехала в больницу с обедом для сестры и матери, завернутым в специальные шерстяные торбочки, сшитые из старых кофт в тот самый день, когда мать госпитализировали. Анастасия была при матери неотлучно.
Николай Афанасьевич не находил себе места: в отсутствие Веры Александровны он весь разладился, ходил из угла в угол, забывал, зачем и куда идет, потом уставал, садился в кресло, засыпал на десять минут и снова вскакивал, начинал ходить, как будто что-то искал…
Умерла Вера Александровна на десятый день после операции, может, от инфекции, может, от самой операции, но скорее всего от достижения положенного предела.
Сестры молча ехали домой с сумкой, полной переживших маму вещей: кружка-поильник, фланелевая спальная кофта, носовые платки с мамиными инициалами, щипчиками, ножницы, шпильки…. Увозили и завернутое в газету собственное подкладное судно.
Отец сидел в кресле, свесив голову набок, и лысая старая голова, утонувшая в коричневом шарфе, была беззащитна, как птичье яйцо. Когда дочери вошли, он встрепенулся:
— Вас долго не было… Как мамочка?
— Все по-старому, папа.
— Пора ужинать, — заметил он.
Поужинали судаком по-польски и яблочным муссом. Сказать о смерти матери сестры не смогли. Молчали. Отец после ужина попросил сделать ему ванну.
Они уже много лет мыли стариков под душем, все было продумано и учтено: специальная лесенка, чтобы поднимать их в ванну, и пластмассовый садовый стул, на который, покрыв сиденье сложенным вчетверо махровым полотенцем, их усаживали, и тазик для распаривания каменных старческих ногтей на ногах они завели… А он вдруг попросил ванну.
— Папочка, после ужина не очень хорошо принимать ванну. — Анастасия попыталась отклонить предложение.
— Шура, ты меня побреешь и пострижешь мне усы, — сказал он, не слыша возражения. На самом деле никто не знал, каково состояние его слуха: иногда казалось, он действительно ничего не слышит, но временами слышал отлично…
— Папочка, мы тебя мыли третьего дня, не помнишь? — сделала еще одну попытку Александра.
Он категорически не слышал.
— Тебе ванна не полезна, может быть, сделаем душ? — прокричала Анастасия.
— Минут через десять. Деточка, проводи меня в уборную… — как ни в чем не бывало продолжал отец.
Сестры переглянулись. Александра пошла готовить ванну, Анастасия повела отца в уборную.
Отца вымыли, побрили, подстригли ногти на руках и на ногах, укоротили усы. Это длинное и трудоемкое мероприятие отвлекло их. Они все делали ловко, четырьмя руками, как двумя, не задумываясь над привычной процедурой. Надели свежую пижаму, в серо-голубую полоску, дали вечерние лекарства и
