уложили в двуспальную постель с левой стороны: родители всю жизнь так спали — он слева, она справа.
— Ступайте, ступайте, — махнул старик в направлении двери и рассеянным жестом пошарил на тумбочке. Нащупал очки и махнул им еще раз: — Ну, ступайте…
Сестры долго сидели за столом, все никак не могли решить, как будет правильно: похоронить мать, не сказав ему об этом, было невозможно, а необходимость сообщить отцу о ее смерти была настолько мучительна и тягостна, что даже сама смерть матери куда-то отодвинулась. Они тихо, но горячо спорили о том, как сказать отцу и говорить ли вообще, а если говорить, то когда… А если не говорить, то как долго они смогут скрывать…
День похорон еще не успели наметить, надо было все организовать, а они совсем не знали, как это делается. И никакого места на кладбище, никакой семейной могилы не было…
Они сидели допоздна: говорили, молчали, плакали… Потом легли спать — в маленькой комнате, которая до сих пор называлась детской. Спали они на узких постелях, застеленных белыми тканевыми покрывалами со многими штопками.
Встали рано, чтобы ехать в больничный морг, обо всем договариваться. Александра забыла с вечера подвесить творог, и теперь он уже не успеет приобрести нужную консистенцию… Умылась и пошла варить кашу. Отец обычно просыпался в половине восьмого, кашлял. Но было уже без четверти, а он все не выходил.
Александра постучала и вошла. Он еще не проснулся. Он вообще больше не проснулся, и сестрам не надо было теперь тревожиться о том, как сообщить ему о смерти матери. Возможно, она сама нашла способ.
Хоронили их в один день, на новом далеком кладбище, в первые декабрьские морозы. Могилу вырыли мелко, но никто не мог надоумить сестер, что надо бы еще приплатить могильщикам, чтоб вынули еще сантиметров тридцать. Там, в глубине, земля не была еще такой промерзшей, как поверху.
Их было на похоронах двое. Анастасия накануне позвонила к отцу в институт, но как-то неудачно. Из тех, кто знал Николая Афанасьевича, никого не нашлось. Его забыли. С соседями родители давно уже не знались. Родня, как известно, вымерла... Они долго, слишком долго жили, так что успели пережить даже память о себе.
Прошло несколько тягостных, бесконечно длинных дней в пустом доме, где никому ничего не было нужно. Сестры бродили по квартире, не решаясь ничего тронуть ни в родительской, то есть в маминой, комнате, ни в кабинете отца. Да и разговаривать было не о чем. Александра автоматически варила обед, они автоматически его съедали, белоснежной тряпочкой смахивали пыль, собрали и постирали постельное белье, накрахмалили, погладили тяжелыми утюгами. Застелили чистым бельем родительскую постель.
Наконец Александра понуро сказала:
— Знаешь, Ася, жаль, что мы неверующие. Пошли бы сейчас в церковь.
— Хочешь, и иди, — пожала плечами Анастасия.
— Ты думаешь, можно? — подняла голову Александра.
— Нам теперь все можно, — засмеялась Анастасия.
— А почему мама так ненавидела церковь, ты не знаешь? — посвежевшим голосом спросила Александра.
Анастасия посмотрела на сестру:
— Шура, я забыла тебе сказать: мама перед смертью открыла свое происхождение. Мы по материнской линии… — И она назвала девичью фамилию матери. — Теперь понимаешь, почему у нас в доме ни одной фотографии, ни одной бумажки. Они ужасно боялись прошлого. А церковь… не знаю. Она однажды обмолвилась, что в детстве очень любила Пасху, ходила к слубже. Я думаю, она на Бога обиделась.
— За что? — изумилась.
— Не знаю я, за что… Кажется, за дело…
Прошло еще несколько дней. Настала оттепель. Все потекло, расквасилось, и настроение стало хуже прежнего. Сели обедать. Грибной суп. Судак по-польски.
— Как же мы будем теперь жить, Ася? — тихо спросила Александра.
Анастасия взяла тарелку с нетронутым супом, пошла, осторожно держа ее на вытянутых руках, в уборную, вылила суп, вернулась и поставила тарелку в мойку.
