О нами заботами…
Армия, точно туча, проплыла насквозь. Железобетонный Свердловск. Универ, журфак. Гуманитарный Гольфстрим обуял, понес в открытые дали, обжигая дерзновением. Владимир легко взял норвежский — поспорив на бутылку, выучил дня за три томик словаря. Как нож в масло, вонзился в студенческие дымные застолья. “Все, что не ложь, — уже поэзия”, — угрюмо проповедовал он цитатами из озерного поэта.
— Так ты лжец! — И махом перевернул стол с бедной трапезой, в осколках был бит, неделю ходил перемотанный, но взглядывая с превосходством.
А в День Конституции выдал в стенную газету стихотворение с эпиграфом из Маркса: “Буржуазия похитила Прометеев огонь революции”.
Текут жестокие
светила
Над полуночною
тюрьмой,
И льется, льется
что есть силы
Кровавый Ковш —
Тридцать седьмой…
На собранье не пошел, выставили из комсомольцев и с учебы.
Вместо очередного захода в те стены или возврата в быт избы, закаленный и заносчивый (скулы- латы отца и увертливый носик мамки), принял вызов. Купил билет. И с первой попытки покорил Литинститут.
Стихи о птицах, море, о бумажках денег, осыпающих прогорклые доски деревень, пивнушка, суточные две пачки “Примы”, горки бесплатного хлеба в столовой…
Сдружился по общаге с прозрачным, покорным спирту поэтом, которого позже прославила гибель. Вместе сходили в газету “Сельская жизнь”. Их отчитала тетка. Не тетка, а переливчато-синтетический скарабей. Эх, кабы ведала, жучок!.. Кабы ведала, жучок, на кого разевает поганый свой роток!
Однажды, в одежде упав на рассветную койку, трясущейся рукой начиная новую тетрадь, успел записать бережливым почерком:
Я женюсь, но в семьдесят,
На семнадцатилетней,
Надо мной не смейтесь — я,
Я —
Но тем же днем студент пятого курса Владимир Худяков в коридоре познакомился с ровесницей- москвичкой, студенткой-первокурсницей Нинель Козловой.
ПИСАТЕЛЬСКАЯ ДОЧКА
Ее отец, кипучий очеркист журнала “Крокодил”, разбился в самолете на третий день войны. Мать, отпрыск революционного дворянина, исключенного из РСДРП “как балласт” и из-за чахотки не дотянувшего до революции, жила в сером склепе писательского дома. Писала нечасто, укрывшись с паркбом чая и конфетами “Кавказ” в тканом алькове, повести-невелички: проходные эпитеты + ядреная социальная начинка…
Стацкий стал говорить Вере о родственном долге, о колье в аметистовой шкатулке, о “черной неблагодарности”, “ветрах в головах” и прочая.
— Поживи с мое, доченька! Тебя увлекла буря времени, хочется все ломать. Я не то чтобы против.
