Или же — с инициативы Общества деятелей периодической печати и литературы, с грамзаписей голосов известных писателей и актеров начала века (1912)?
А может, правильнее вести отсчет с осени 1918 года — момента создания в Петрограде Института живого слова и начала его работы: записей на фоновалики голосов Блока, Гумилева, Маяковского?.. Но коллекция профессора Бернштейна несколько раз была на грани гибели, часть носителей безнадежно испортилась от эксплуатации, времени и условий хранения. С другой стороны, первые реставрационные работы некоторых валиков начались уже в 1940-м. Комиссия по наследию “лучшего и талантливейшего” поэта Владимира Маяковского ждать не могла и, по отмашке правительства, брала под козырек… Откуда отсчитывать?
Для составителя CD эта история символически начинается, на мой взгляд, с 1964 года — когда молодой сотрудник Бюро пропаганды Союза писателей Лев Шилов, работающий в размещенной там фонотеке (она была организована по инициативе Бориса Слуцкого), пригласил к себе на улицу
Шилов и Бернштейн стали разбирать и “опознавать” валики (Лев Алексеевич пишет в своей книге, что он так и не решился рассказать Сергею Игнатьевичу о безвозвратной гибели части собрания), уложенные не в свои футляры, разбирать перепутанные формуляры. Они ставили носители на фонограф, и по слабому шелесту Бернштейн выяснял, чьи же голоса сохранились после разгрома Института живого слова. Я не буду рассказывать здесь о том, как в 30-е годы деятельность Бернштейна была названа “вредной”, “шарлатанской” и “антиклассовой”. Будь Шилов жив и будь у него — по этой части — помощники, — книга о Бернштейне, безусловно, была бы написана и выпущена в серии “Жизнь замечательных людей”. Надеюсь, кто-нибудь однажды этим займется.
Долго ли, коротко ли, но перезапись валиков постепенно началась. В реставрационной аппаратной Государственного Дома радиовещания и звукозаписи изготовили специальный звукосниматель (инициатором был журнал “Кругозор”), подключились аппаратные мастерские Всесоюзной студии грамзаписи и Всесоюзного радио, и начиная с 1966 года некоторые голоса “зазвучали вновь” с гибких пластинок “Кругозора”. В 1971 году такую пластинку Шилов принес Бернштейну уже в больницу — это был голос Есенина, снятый с тех самых восковых валиков.
Через несколько месяцев после смерти профессора вышла и виниловая пластинка “У старого фонографа” — с подзаголовком “Записи 1920 — 1921 гг.” и упоминанием Института живого слова и имени его основателя — в аннотации. Этой пластинки с голосами Блока, Брюсова, Маяковского и Есенина Сергей Игнатьевич Бернштейн уже не увидел, — однако его мечта, чтобы записи с фоноваликов были зафиксированы не только в магнитозаписи, но и на граммофонной пластинке, воплотилась, так сказать, в жизнь.
Три четверти записей на представляемом CD сделаны Сергеем Бернштейном и отреставрированы Шиловым и его коллегами. Мы начнем беглое “путешествие” по пластинке “Голоса, зазвучавшие вновь” — последовательно, по порядку.
Итак, на диске — 36 треков. Это голоса Льва Толстого (2), Леонида Андреева (2), Ивана Бунина (3), Валерия Брюсова (3), Александра Блока (3), Андрея Белого (1), Николая Гумилева (1), Анны Ахматовой (3), Максимилиана Волошина (2), Сергея Есенина (4), Владимира Маяковского (5), Осипа Мандельштама (3), Эдуарда Багрицкого (1), Владимира Набокова (1), Алексея Ремизова (1) и Михаила Зощенко (1).
Лев Толстой.
Поскольку в прошлом обзоре мы более или менее подробно говорили о записях Толстого, напомню, что их довольно высокое качество связано с тем, что несколько десятилетий они оставались нетронутыми. Их не крутили на фонографе, следовательно, бороздки тех валиков, что хранились в Государственном музее Л. Н. Толстого, не разрушались.
Первая запись — это надиктованное в фонограф 9 апреля 1908 года письмо председателю Московского окружного суда Николаю Давыдову (далеко не единственное) с просьбой рассказать, как совершаются казни: как одет палач, как устроена виселица (“этот ужасный инструмент”). Толстой симпатизировал Давыдову, борющемуся, как и он, за соблюдение справедливости; голос писателя умоляюще-настойчив и вместе с тем — слаб. Кажется, что Лев Николаевич взволнован настолько, что еще чуть-чуть — и либо заплачет, либо потребует закладывать бричку, чтобы ехать в город на тот или иной судебный процесс.
Вторая запись пугающе актуальна, особенно когда вспоминаешь все недавние теракты по обе стороны российской границы или океаническое цунами, да что угодно! Здесь речь идет не столько о смертях, сколько о равнодушии и отзывчивости.
“…Нет, это невозможно. Нельзя так жить! Нельзя так жить! Нельзя и нельзя! Каждый день столько смертных приговоров, столько казней! Нынче пять, завтра семь. Нынче двадцать мужиков повешено. Двадцать смертей… И в палате, в думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть…”
Фоновалик был уже заполнен, а Толстой все продолжал говорить. Это было 11 мая 1908 года, а к 31-му он закончил статью и назвал ее “Не могу молчать”. Много позже, уже в дневнике, Л. Н. скажет о том, что ему хотелось писать вне всякой формы, “выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь”.
