Телевизор, кондиционер — и через двенадцать часов ты на месте.
Салон оказался полупустым, и я сел на свободное место. Отвинтил колпачок, глотнул из фляжки теплый анис. Качнувшись, вокзал стал отодвигаться от стекла. Тоскливое чувство — что-то забыл! — метнулось внутри, погасло. Когда оставляешь город, едва к нему привыкнув, всегда так.
Тетки впереди стали оглядываться. Я поднял фляжку. Шелестя драпировкой, одна за другой выпростались из кресел, пересели.
В хвосте салона никого не осталось.
За окном совсем стемнело. Луну поменяли, вместо пуговицы на небо вывесили медную тарелку. Автобус заложил вираж, земля кончилась, как коврик. Мы выкатились на цепной мост.
Справа и слева чернели холмы, вытканные огнями. Далеко в пропасти отсвечивал Босфор. По нему толчками двигались светляки кораблей. Все вокруг, блики и лунная рябь, лодки, — замерло. Но вместе с тем все двигалось, копошилось, сновало.
Есть люди, способные жить на диване сутками. Не знаю. Мне всегда не сиделось на месте. Месяц без движения — и я злюсь на весь мир, хожу сам не свой. Еще пара недель, и нужно ехать на ближайший вокзал. Так я и делаю. На вокзале беру билет и сажусь в электричку. Мне все равно, куда она следует и сколько будет в пути.
Чем дольше, тем лучше.
Стоит перрону уплыть за раму, как все становится на места. Чем быстрее картинки меняются за окном, тем жизнь кажется очевидней. То, к чему идешь годами, на скорости становится ясным, исполненным. Пересекая пространство, сознание уплотняется, как жалюзи. И картина целиком открывается.
В исламе говорят, что при рождении человека жизнь вручается Аллахом сразу. И что человек, проживая отмеренное, просто разматывает клубок, полученный в начале. Открывает один за другим файлы. Это красивые слова, и они мне давно нравятся. Не знаю, как объяснить их, но стоит машине набрать скорость, я понимаю, что говорить нечего.
И так ясно.
48
— Я очень внимательно изучила крымские тугры, — Бурджу протянула мне папку, — но, к сожалению, ничего не нашла. Можешь сам проверить.
В тот вечер она явилась минута в минуту. Та же юбка, те же сандалии. Только рубашка поменялась: в косую линейку.
В папке арабские надписи, орнамент. Филькина грамота, что я могу проверить? Не говорить же ей, что зря искали; ничего там нет и быть не может.
— Жалко. — Я покачал головой. — Представляешь, какое открытие могли бы сделать? Глава для твоей диссертации!
Она прикусила губу, нахмурилась:
— Давай не будем об этом думать, хорошо?
Серьезный взгляд, вишневый сад. Золото, не девушка! “А ты скотина”.
Я открыл сумку и достал билеты.
— Давай.
Храм святой Ирины стоял по левую руку от входа в первый двор Топкапы. Сразу после взятия города в 1453 году тут устроили арсенал, никакой исламской реконструкции не производили, и храм дошел до нас таким, каким его построили в шестом веке. Приземистым, массивным. И легким.
Вдоль дорожки росли деревья. Гладкие салатные стволы сплошь покрыты трещинами; орнамент, “павлиний глаз”.
Кусты набрякли и потемнели, стены собора казались синими, и только барабан купола горел розовым светом.
Пока шли, я как будто ненароком касался Бурджу плечом. Но она не обращала внимания. Шла, кусала губы.
