по бархату бывало рисованье: экраны для каминов,
ридикюли, ширмы, мебель — все размалевано, мон шер,
и в лучшем виде. Теперь все это в кладных, в рухлядных
палатах. Все пудрились, румянились, и не видали ни
желтых, ни зеленых лиц, как ныне. В мои года младыя
прелестниц писаных не счесть бывало, но Настя, Настя
Каковинская! Мала, худа, но ни вокруг кого на всех
балах не вилось столько мотыльков, как возле этого
розанчика, поверь. В больших веселостях живали!
Для барышень своих держала я по два белых платья,
мелкой мушкой да горошком, серебряною, значит, битью
по шелковому тюлю, и дымковые два — уж ежли вдруг
и царская фамилия который осчастливит бал... Вот
вспомнился Барыков, наш сосед по Веневу, жена его,
покойница Телегина Настасья. Когда женился, ей
не было одиннадцати лет... В приданое, подумай-ка,
ей отпустили кукол! Три сына, девять дочерей из
осемнадцати детей-то их достигли совершенных
лет. Да, внучек, жили-жили — не тужили, что имели —
берегли. И жизнью во всю жизнь не смели тяготиться.
Гнушались лицедейств, позорищ театральных. Никто б
не смел внушать понятий скотских о Боге, о Царе!
И кушали во славу Божью всё, что ни подадут, и этим
очень сами утешались и тешили весь век других...
Теперь и яблок этих нет, поди: ни длинной “мордочки”
моей любимой, ни круглого и плоского “звонка”...
Мельчает скоро век, и знаю: благое время моего исхода
уж теплит светоч на излете былых ореховых аллей.
II. Татищев
Как дедушка Василий Никитич учуял, верно,
свой час, велел позвать невестку, сына, внука,
домашних и дворовых всех людей. Спросив
