Но и здесь в финале отчаянных строк звучит признание вопреки всему: “Нам хватит счастья, нам останется. / Я успокоился. Усни”. Так получается, что в этом суровом раю на нашу жизнь счастья все-таки хватает.
Характерная черта: все понимая и про “нищую чернавку”, и про соседа-алкоголика, и про улыбчивую Монро с рекламы в вагоне подземки, поэт не зачисляет их в отрицательный баланс. Он способен любоваться даже ругающимися бабами — изолировщицами на стройке (“Всё не отыщут компромисса…”), быть благодарным даже “живому железу” допотопного, барахлящего компьютера (“Лег провод модема под старенький плинтус…”). Счастливое свойство — уметь чувствовать эту легкую, непрочную основу всякой жизни, всякого существования… И, следовательно, жалеть и любить.
Пожалуй, тут-то наконец и находится объяснение, зачем все истинное, живое нуждается в бесконечном тиражировании, повторении, так сказать, возоб новлении, и не только мощными усилиями гения, но каждого из нас. — По причине своей хрупкости, смертности, безосновности. Слова забываются, великие произведения искусства истлевают, умирают люди, гаснут светила:
Мелькает черный парк, ничью не помня поступь,
Наступит полный мрак — невероятно просто,
Зачем же ты опять стремишься в эту клеть? —
Здесь есть за что страдать и есть кого жалеть…
Мысль, в общем, не нова, но требует повтора —
Забудутся слова так прочно и так скоро,
И даже ты, душа, скользнешь, как ветра взмах,
Рассыпав по пути наш чувствующий прах.
С эпохи романтизма, а то и раньше — с ренессансных времен — возобладал миф о банальности прописных истин, о тривиальности моральных убеждений, о пресности благонамеренности — все это якобы не годится для творчества. Нам по-прежнему кажется, что настоящее искусство не может обойтись без Ницше, де Сада или хотя бы без Фрейда, что требуется какое-то специальное обострение, особая опасная игра. Между тем нет ничего острей и опасней обыденной человеческой жизни, которую возобновлять приходится со всеми ее истинами и ужасами, надеждами и утратами каждый раз заново, собственными усилиями, так сказать, “вися в пустоте”. Потому что кто же, кроме нас самих, позаботится о том, чтобы все было — мысль, любовь, достоинство и даже само счастье? Кто уверит нас в их наличии?
Природа равнодушно-справедлива,
Всему свой срок, отсрочек никаких.
И с равномерностью прилива и отлива
Уносит время самых дорогих
Людей — и тех, кто жив, но не вернется,
И тех, кто не вернется никогда…
Никто, ничто в живых не остается…
Над головой небесная гряда
Роняет снег — все скрыто, все условно,
Холодный воздух трогаешь рукой,
И хорошо, что так светло и ровно,
Что нет земли под нами никакой.
Алексей МАШЕВСКИЙ.
С.-Петербург.
