грезой клетку и повторить судьбу Грибоедова, быть растерзанным руками тех, кто не сумел понять, что сказка о земле обетованной неизмеримо плодоноснее самых жирных и обширных черноземов.
Привратники с автоматами даже на меня не глянули, не то что на мою сумку через плечо: вносить в преисподнюю можно все, что угодно, другое дело — выносить. Скоро вынесут меня. Хорошо бы Женю догадались привезти на опознание. Небось пожалела бы…
О чем? Она же ничего даже не подозревает. Это и есть новое еврейское счастье — понимать только себя. Или вовсе даже не новое, а старое как мир? А то, что я хочу навязать, удел одной щепотки на протяжении одной минутки?
Я думал, на меня сразу набросятся, но я с колотящимся в горле сердцем все брел и брел по пыльной замусоренной улице имени Тридцать Девятого Съезда партии, и никто меня не трогал. Косились и отворачивались. Это была не такая уж и трущоба, я видал и почище. Да, сизые бетонные ящики, опоясанные грубыми следами опалубки, — ну а чем лучше глинобитные? Конечно, если такой поселок перенести в центр Стокгольма, будет немножко не того, а где-нибудь под Джезказганом — так вполне. Там тоже любили укладывать на плоские крыши куски шифера и придавливать шлакоблоками. Но телевизионных антенн там почти не помню, а здесь кое-где сияют даже тарелки. И электричества здесь, похоже, хватало — повсюду электрические провода перекрещивались с бельевыми веревками, на которых были распяты штаны и рубахи.
На улице почти одни только мужчины, но попадаются и женщины, причем в платках, а не в паранджах. А мужчины в обычных джинсах, рубашках, совершенно не исхудалые — средней, так сказать, упитанности. Да и в мусорных кучах преобладали, похоже, всякие пищевые упаковки — обычные, разноцветные. А у одной сизой полосатой стенки стоял привалившись пузатый мешок с надписью “Food programme”.
Никто, похоже, не работал — бродили, стояли в кружках, сидели у домов на табуреточках, кто-то наблюдал, как жена готовит… Многие были в домашних шлепанцах.
Нормальные южные лица — пожалуй, несколько более мясистые, чем где-нибудь в Абхазии или Греции, но, в общем, ничего особенного: ни одержимости, ни осатанелости — люди как люди. Мало чем отличающиеся от тех, которым я только что говорил “Шабат шолём” за колючей проволокой.
А дети — те вообще прелестны. Вполне сытенькие и нормально одетые — хоть сейчас в детский садик. Но у нас редко встречаются такие горящие умом и любознательностью черные глазищи, такие густые черные завитки…
Вот дети прежде всего за мной и увязались. И понемногу я оброс такой азартной свитой, что мне смотрели уже не только вслед, но и навстречу. Наконец на каком-то подобии маленькой площади компания мужчин перекрыла нам дорогу. А еще через минуту образовалась уже толпа. С колотящимся сердцем, но храня внешнюю невозмутимость, я стоял посредине.
Из толпы шагнул молодой мужчина, отдаленно напоминающий папуаса, и, ткнув меня пальцем в грудь, что-то резко спросил. “Маклай-Туй”, — вспомнилась мне одна из любимых книжек моего детства. “Юде, — с перехваченным горлом сумел выговорить я, тоже ткнув себя в грудь указательным пальцем. И, видя, что меня не понимают, повторил почему-то на своем подобии немецкого: — Их бин юде”, — ожидая в следующий миг ощутить под ребрами ожог и холодок дамасского кинжала.
Однако меня по-прежнему не понимали — черные глаза смотрели требовательно и настороженно, хотя отнюдь и не враждебно. Я еврей, хотел я выкрикнуть, чтобы наконец разом покончить с этой пыткой, но вдруг подумал, что не нужно осквернять свою последнюю минуту ложью. Если евреи — это семейство Редько, то я, конечно же, не еврей. “Русский!” — подолбил я себя в грудину средним пальцем. И тут же, чувствуя, что и это неправда, уточнил: “Я русский еврей”.
Но они по-прежнему не понимали — видимо, евреев они называли каким-то другим словом. И тогда, видя, что дело начинает принимать комический оборот, я патетически провозгласил: “Руссо туристо! Руссиш, рашен!”
Напряженное молчание — и взрыв восторга! Меня хлопали по спине, обнимали, трепали за рукава, кричали мне в уши невероятно знакомое, но неузнаваемое слово… Что это, наверняка мне изменяет слух?.. Они скандировали: Бреж-нев, Бреж-нев, Бреж-нев, Бреж-нев!..
Радостно сверкающие черные глаза, радостно сверкающие белые зубы — хлопая, обнимая, они поволокли меня неизвестно куда, но явно не к месту казни.
На веранде сизого бетонного ящика сидел бородатый человек в мучительно знакомой военной форме, меня поставили перед ним — что-то и в этом было знакомое… А, “Христос и грешница”.
Исполняющий роль Христа внимательно вслушался в общий галдеж и просветлел чернобородым ликом. “Москва?” — дружески спросил он у меня. “Петербург! — ответил я и тут же поправился: — Ленинград”. — “А я учился Москва”, — с гордостью произнес квази-Христос и поднялся с белого пластикового кресла. И до меня наконец дошло, почему столь знакомым мне показался его поношенный мундир — это был мундир офицера Советской Армии. Правда, говорил по-русски он уже с большим трудом. “Брежнев”, — показывал он на меня, “Арафат”, — переводил на себя, “Дружить! — изображал он объятия и завершал: — Вместе! Мы! Сила!”
Это было так несообразно с тем, чего я ждал, что лишь полная уверенность в бредовом характере происходящего не позволяла мне ощутить всю потешность ситуации. Тем не менее все же просверкнула надежда, что у меня еще сохранилась последняя норка — высматривать окружающие нелепости и мудро над ними посмеиваться, — пожалуй, я уже выстрадал это право. Вот только что делать, если не смешно? Да и к чему потешности, если некому о них рассказывать?.. Не Брежневу же…
