“Пацифистское сознание, восторжествовавшее после 1945 года, отрицает саму идею войны как проявление насилия и человекоубийства. Однако отмена войн, кажется, не сделала мир более безопасным — ибо те проблемы, которые раньше решались посредством войны, ныне попросту не имеют решения, что порождает новые кризисы и катастрофы. Во-первых, отмена войн привела к тому, что массовое и организованное человекоубийство перестали называть войнами <…>”.
“Хрестоматийной стала цитата из Черчилля, который, описывая русскую революцию 1917 года, сообщил, что „русский корабль затонул, когда гавань была уже близко”. Черчилль имел в виду, что Россию постигла катастрофа тогда, когда победа в войне была уже делом месяцев. На фоне опыта II мировой войны это выглядит как нонсенс, историческое недоразумение. В самом деле: можно ли себе представить в 1944-м хлебный бунт в Москве, заговор генералитета и отставку Сталина? Или массовые братания советских солдат с немецкими по всему фронту? Или провал наступления, тотальное дезертирство и сдачу фронта противнику? Все это — реальность 1917-го. Принято считать (видимо, с легкой руки Ленина), что война легла на российское общество непосильным грузом и оно попросту рассыпалось под ее тяжестью. Но ведь никто почему-то так и не попытался всерьез сравнить издержки 1914-го с издержками 1941-го. А сравнение это будет не в пользу последнего. В самом деле. Ведь российская армия ни в катастрофе осени 1914-го, ни в тяжелейшем для нее 1915-м не потерпела таких серьезных поражений, как Красная Армия в 1941-м и 1942 -м. Не было ни тотального разгрома (таковым нельзя считать даже восточнопрусскую катастрофу армии Самсонова), ни потери огромной территории, ни распада фронтов. А начиная с 1916 года и вовсе наметились контуры будущей победы: Брусиловский прорыв, новые виды оружия, рост военного производства... Словом, получается, что к I мировой войне русская армия была готова не в пример лучше, чем ко II-й. Однако первую Россия в итоге проиграла, чуть не погибнув (а в каком-то смысле и погибнув), — вторая же принесла ей самую великую Победу в ее истории. А если исходить из популярной в европейской историографии идеи, что I и II мировые войны — это не две разные войны, а одна и та же война с двадцатилетним перемирием в промежутке, — то вырисовывается и вовсе парадокс: получается, что в 1941 — 1945-м выиграли все то, что проиграли в 1914 — 1917-м. И это несмотря на революцию, Гражданскую войну, индустриализацию, коллективизацию и прочие напасти того времени. Невозможно понять этот парадокс без разговора о том, почему в феврале 1944-го даже и представить нельзя было повторение февраля 1917-го. Грубо говоря, что такое кардинально изменилось в русском обществе, что оно оказалось способно терпеть не в пример большие потери и катастрофы войны, а также поражения, ошибки, слабость армии, некомпетентность руководителей и т. д., нежели за 25 лет до этого? Почему все эти удары не производили на нацию демобилизующего действия — в отличие от не в пример более слабых в количественном и качественном отношении потрясений 1914 — 1917 гг.?”
Частные разговоры об африканской охоте (из переписки двух израильтян). — “Двадцать два” (“22”), Тель-Авив, 2005, № 135.
А. Добрович — В. Слуцкому: “Убивать (и умирать) приходится, раз война; в Торе есть сцены коварного и поголовного истребления врагов. Нет только героизации бойни. Это, куда денешься, история народа, но не „эпос” в привычном понимании. Давид побеждает неодолимого Голиафа (вот кто взаправду — эпический герой), но даже не хитростью, а всего лишь благодаря удаче, за которой открывается не столько удаль пастуха, сколько воля Божья” (9 апреля 2004 года).
В. Слуцкий — А. Добровичу: “И для меня очевидно: литература не может „кончиться”. Кончился или кончается идол „литература”. В общем, у всех, кто ранен „текстом реальности” (твоя метафора), одна и та же (лишь по- разному понимают) интуиция — неблагополучия с тем, что называют „литературой” и чему служат как идолу. Литература же не „кончается”, как не может кончиться живая реальность с ее явственным знаком блага = смысла = надежности (что и есть в вещном раскрытии красота, гармония, щебет и лепет, образ, духовность). Библия — литература, „Отче наш” — литература, Символ веры — литература, hалаха — литература, и любое адекватное выражение „сложившегося в уме” (словом, линией, звуком) — литература. И письмо (на которое откликаюсь) — литература <…>” (11 августа 2004 года).
Сергей Черняховский. Великая война и гражданская религия России. — “АПН”, 2005, 22 июня <http://ww.apn.ru>.
“Тема Великой Отечественной войны, тема Великой победы, при всей своей ритуальности, является абсолютно уникальной для истории страны и обладает особой значимостью для самоидентификации нации.
С одной стороны, на сегодня это единственное из официально отмечаемых историко-политических событий, в положительной оценке которого сходятся все основные силы страны . Все остальные даты — в той или иной степени являются предметом раскола в политическом сознании. Ни призвание Романовых, ни свержение самодержавия, ни Октябрь 17, ни пертурбации 89 — 93 годов, при всей своей колоссальной роли в судьбе страны, нетолько не могут претендовать на какое-либо согласие в оценках, но просто разводят различные силы по разные стороны баррикад.
Праздник Победы принимают не только коммунисты, но и нынешняя власть и даже антикоммунистически настроенные либералы. Можно спорить, насколько искренне это делают последние, можно вполне обоснованно предполагать, что они просто не рискуют ставить под сомнение одну из наиболее почитаемых в народе торжественных дат. Однако это опасение само по себе лишь подтверждает масштабность праздника Победы.
