впадения их Тьсины в его Кариан. Ветер гуляет по степи, гонит горчично-желтые соцветия подмаренника, синие ручейки колокольчика, сиреневого иван-чая в сторону Саши. Лида любит сидеть на берегу реки и смотреть на воду. Кто знает, может, выше по течению сидит на берегу Саша и тоже смотрит на бегущую по камням воду... Течение доносит взгляд его бесплотных глаз. Сашины глаза в воде щекочут ресницами ступни Лидиных ног. Мимо проплывают листья элодеи и осоки, желтые кубышки и голубые нильские лилии. Гребни волн блестят, как кельтские мечи и шлемы, порывы ветра доносят смолистый дух бора или солоноватый запах камыша.
Лида не знает, как надо прощаться со всем тем, что откатывается волнами к горизонту степи, с тем, что вянет под слежавшейся хвоей, плывет по течению, облетает с деревьев, но понимает, что речь идет о самом настоящем прощании — с летним теплом, солнцем, свободой. Она поднимается с влажного прибрежного песка и очерчивает пальцами вмятину от своего тела. Потом лепит песчаную голову, обкладывая ее выброшенными волной водорослями, как будто это волосы, потом лепит руки, ноги, туловище и ложится рядом с песчаной девушкой, словно с обретенной подругой, голова к голове, пытаясь нащупать ее ладонь. Здесь были глаза, здесь белело горло, здесь ребро речной раковины впечаталось в локоть. Но движение неостановимо, волны идут и идут на берег, блистая кельтскими мечами и шлемами: когда Лида поворачивает голову — нет ни песчаной девушки, ни ее разметавшихся по песку зеленых скользких волос…
3
Полгода назад тренер Игорь Иванович заметил, что в движениях Лиды появилась какая-то плавная “певучесть”. “Восьмерка! — крикнул Игорь Иванович, называвший своих баскетболисток по номерам на их красных майках. — Подойти ко мне!” Лида, стоя за боковой линией, вращала мяч вокруг туловища — упражнение на гибкость позвоночника. “Лидия!” — убедившись, что девочка не слышит его, окликнул тренер. Лида послала мяч игроку своей команды и подошла к Игорю Ивановичу. Он перевел взгляд на кокетливо, в четыре бантика завязанные шнурки ее кедов. Шнурки были слишком длинными — судья не пустил бы с такими на площадку, и “восьмерка” прекрасно это знала. Игорь Иванович молча вынул из ящика судейского стола ножницы и, присев перед Лидой на корточки, укоротил шнурки. Лида сказала: “Спасибо” — и по-новому зашнуровала кеды. Разогнувшись, сделала движение, чтобы перехватить летящий за боковую линию мяч, но тренер сказал: “Стоп!” Мяч оказался в ауте, а Лида так и застыла в стойке. Мяч отскочил от стены, подкатился к ногам тренера. Игорь Иванович поднял его. Он любил делать разносы игрокам с мячом в руках для пущей наглядности. “Судья засчитал бы тебе персональную ошибку. Ты два раза нарушила правило „тридцати секунд” — это вторая ошибка. Ты ударила соперника по рукам — это уже умышленная персональная ошибка. Ты оскорбила соперника…” — “Никого я не оскорбляла…” — “Стоп! — удивленный ее тоном, проговорил тренер. — Кто сказал „четверке”: „Брысь отсюда!”? За такие слова судья мог удалить тебя с поля”. — “А чего она вела мяч „двойным ведением”?..” — “Стоп!” — отрывисто произнес Игорь Иванович. Его предположение, что с “восьмеркой” произошло то же, что время от времени случается с некоторыми девочками-игроками, похоже, подтверждалось. “Восьмерка” дерзила, и это означало, что у нее появились какие-то другие приоритеты помимо этой замечательной и вместе с тем жесткой игры, в которой игроки являлись одновременно и нападающими, и защитниками. Лида упрямо смотрела в сторону. Тут тренер и сказал ей про “певучесть”. Она прекрасно научилась вести мяч, то и дело меняя направление, ловким разворотом обходить противника, неприметным движением бросать мяч в корзину одной рукой в прыжке или крюком снизу… Пока Игорь Иванович выговаривал Лиде, она смотрела по сторонам. Но как только он неуловимым движением подбрасывал мяч в воздух, она молниеносно реагировала, перехватывая его, и с угрюмым видом подавала тренеру. Игорь Иванович продолжал распекать Лиду, посылая мяч то вправо, то влево, и “восьмерка” с тем же угрюмым выражением лица легко перехватывала его… У тренера промелькнула мысль: не ошибся ли он, может, девочка сегодня просто не в настроении? Лида в последний раз перехватила посланный тренером мяч, и он отпустил ее, не зная, что и думать.
Лида видела, что Игорь Иванович чем-то расстроен. Причиной тому были не ее конкретные ошибки, а что-то другое. Совесть подсказывала ей, что она предала игру, к которой ее привязывал инстинкт прирожденной одиночки, стремящейся обеспечить за собою некий общественный статус, сглаживающий индивидуальное начало. Но в чем заключалось ее предательство, Лида не могла понять, хотя внимательно выслушала все замечания тренера. Лида по-прежнему добросовестно тренировалась дома, прыгала через скакалку, сменяя ноги по сто пятьдесят раз в минуту, у других девочек скорость была намного меньше. Она по-прежнему в высоком прыжке перехватывала мяч в точке излета и мягким движением кистей направляла его в корзину. Но на смену былой сосредоточенности, позволявшей ей использовать в игре лаконичную “точечную” тактику, перенятую у Игоря Ивановича, пришло странное воодушевление, связанное, очевидно, со скамьей для зрителей: ей теперь хотелось, чтоб на нее больше смотрели. Как только клетчатая рубаха Саши попадала в поле ее зрения, Лида подпрыгивала так высоко, точно пол пружинил под ее ногами; захватывая летящий мяч кончиками пальцев, она передавала его с отскоком от поля, делая множество обманных движений, — а между тем тренер не выносил такой “обманной виртуозности”, одинаково изматывающей и соперника, и самого игрока. Ожидая мяч, Лида делала множество ненужных жестов, как будто наэлектризованная, не могла устоять на месте, потягивалась, расслабленно болтала кистями рук, поправляла стянутые в узел волосы… А то вдруг остывала, становилась вялой, — это означало, что клетчатое пятно Сашиной рубахи исчезло. Тренировки и соревнования перестали приносить радость, которую она прежде ощущала, посылая в корзину мяч или привешивая к дереву дуплянку. Тело переросло детскую забаву с мячом и скворечником. Пальцы и ладони не так живо чувствовали пупырчатую резину баскетбольного мяча, и синицы больше не садились на ее ладонь. Что-то с ней случилось 22 марта — в День птиц…
22 марта, День птиц. Ветер гнал облака, играл тенями и солнечными бликами на тротуарах, меняя облик города. Все казалось чисто вымытым, свежим, даже пыль, лежащая на оцинкованных крышах домов. В этот день процессия детей во главе с учителем труда Виталием Викторовичем отправлялась в парк развешивать кормушки и дуплянки, а тетя Люба обычно ставила в печь сорок жаворонков. Лида пришла на день рождения к однокласснице. Та предложила до начала танцев покрутить блюдце и повызывать души умерших людей, чтобы попытать их о будущем. Лида знала, что души вызывать нельзя, — они должны находиться там, где находятся, вплоть до Страшного суда. Тетя Люба, если б узнала об этом, отстегала бы ее хворостиной. Но тетя Люба была далеко, а души — близко. Одноклассница разложила на столе лист ватмана с хороводом букв. Огромное количество душ столпилось вокруг него, и было неизвестно, хотелось им быть вызванными или нет… Но Лида не могла пойти наперекор одноклассникам, которые хотели поставить опыт на душах умерших людей. Ребята накрыли стол, зажгли свечу, держали руки, на которые прежде садились лазоревки и чечевицы, только теперь протянули их ладонями вниз… “Все положили пальцы на ободок блюдца!” — скомандовал кто-то. Вереница душ прошла через ее трепещущие пальцы, положенные на край блюдца, Лида не помнила ни их имен, ни времени, когда они жили. Блюдце сновало по ватману, задевая краем то одну, то другую букву. Души толпились у края блюдца, как девушки у входа в примерочную универмага. Блюдце подрагивало, как крышка гроба, которую пытается сдвинуть мертвец. Но Лида боялась отдернуть руку, хотя от страха у нее заложило уши. Блюдце стремительно ползло по буквам, точно души жаждали высказаться. Краем глаза Лида заметила, как Саша Нигматов встал из-за стола и пошел в ванную, откуда донесся шум воды. А Лида никак не могла оторвать своих пальцев, — они точно
