Новый Мир ( № 8 2005)

прилипли к фарфоровому ободу. У нее онемела рука, с которой, как напористые воробьи, не подпускающие к кормушке зябликов, клевали души. Вдруг все прекратилось: блюдце, совершив быстрый объезд по кругу, ушло за пределы ватмана, как мяч с игрового поля, соскользнуло со стола и разбилось. Только тогда Лида почувствовала, как кровь прилила к онемевшим пальцам. В комнате потушили свет и завели музыку. Саша пригласил Лиду на танец, а когда она отмахнулась от него, молча встал за оконной тюлевой занавеской. Чувство какой-то неведомой опасности, которая могла исходить от притаившегося за спиной Саши, шевельнулось в ее сердце. К Лиде подошел Петр Медведев: “Потанцуем?” Лида назло Саше пошла танцевать, поглядывая из-за плеча Петра на Сашу за кружевной тюлевой занавеской, сквозь которую блестели его глаза. Музыка кончилась, и Петр проводил ее на место. Свеча в середине стола догорела. Теперь комнату освещал свет уличного фонаря. Лиде казалось: невесомый свет проходит сквозь ее волосы. Это Саша, стоя за спиной, стал расплетать ее косы, но она делала вид, что не замечает этого. В деревне, где жила тетя Люба, женихи накануне свадьбы расплетали косы невестам; в Сашиных Липовцах, наверно, тоже существовал такой обычай. Лида боялась пошевелиться, продолжая делать вид, что ничего не происходит. Саша вынул ленты — сначала из одной ее косы, потом из другой. “Что он будет с ними делать?” — подумала она, оцепенев, будто душа, которую удерживают чужие пальцы. Только когда Петр снова пригласил ее танцевать, она стряхнула овладевшее ею оцепенение. Петр удивился, что у нее распущенные волосы, но сказал, что это ей идет…

 

4

“Моцарт помечал штрихи артикуляции весьма скрупулезно, не упуская ни малейшего движения чувства; у него повсюду видна тонкая мотивная разработка”. — “А Бетховен?” — “Бетховен заботился о выпуклости и мощности форм, об общем движении фразы. Но сейчас наступила грустная эпоха… — возвращается к прерванной мысли профессор Шестопалов, — когда артикуляция приносится в жертву краске, динамике, педали…”

Юра энергично вращает педали, проносясь по городу на своем велосипеде. Колеса вкупе с велосипедной цепью напоминают знак бесконечности. Бесконечное движение Вебера пронизывает город во всех направлениях. Юрины маршруты настолько прихотливы, точно он нарочно запутывает следы. Буйным и неуправляемым становится он, стоит только руки оторвать от клавиатуры. Большие гибкие руки, созданные для того, чтобы дотягиваться до самых трепетных корней музыки, крепко держат руль. Искусство педализации, говаривал Шестопалов, это некий вид дыхания, связанного с чувством ритма… Что касается велосипеда, то его педаль можно сравнить с архимедовым рычагом, переворачивающим городские ландшафты. Велосипед раскатывает пространство, как китайский свиток горизонтальной композиции “шоу-цзюань”, созданный на полоске шелка. Юра проносится перед носом грузовика, летит через ухабы, скатывается в кювет, выруливает на едва заметную тропинку, преодолевает вязкую песчаную гряду и колдобины. Юра, издалека ведомый своим слухом, сомнамбулически преследует некие гармонии, доносящиеся к нему из разных концов города. Пространство, по которому кружит перевернутая восьмерка, знак бесконечности, — огромно. Из него Юра выуживает то, что представляет для него живой интерес, например: ля-фа-ми — неотступные три ноты прелюда Дебюсси “Отражения в воде”; их колеблющаяся звуковая оболочка кажется плотной, как шелковая “шоу-цзюань”, на которой нарисован тушью водопад. Юра разворачивает велосипед в направлении полуутопленных расстоянием звуков, он не может понять, запись ли это или, чем черт не шутит, чья-то живая игра… Хотя кто в этом городишке, кроме Шестопалова, способен сыграть “Отражения в воде”? Юра пролетает дворами, петляя между сохнущим на веревке бельем, серебристые ля-фа-ми затеняет то голос Аиды Ведищевой, то песенка Татляна, но взор Юры уже поймал окно нужного ему дома. Ля-фа-ми — три сверкающих на солнце велосипедных звонка — предстают Юре во всей своей выпуклой красе. Он тормозит у трансформаторной будки. Наступает торжественная минута, ради которой Юра предпринял это головоломное путешествие. Он пытается определить исполнителя. Пластинка нестарая. Для такого легато, уважительно размышляет Юра, нужно, чтобы пианист чувствовал звук кончиками пальцев, ощущал кружевную фактуру музыкальной ткани, был пропитан ею… Хорошая концертная запись. Гилельс — это его одухотворенная техника. “Отражения в воде” — не слишком длинная пьеса. Юра медлит у трансформаторной будки. Никто так не воспел воду, как Дебюсси, — ни Равель в искрящихся арпеджио “Игры воды”, ни Лист в улетучивающихся гармониях “Фонтанов виллы д’Эсте”, ни Шопен в модуляциях “Печальной реки”… В репризе темы трепещущие звуки поют в басу, в то время как правая рука пианиста, пробегая по клавиатуре, словно очерчивает круги по воде. “Это была славная охота…” — вскакивая на велосипед, как на коня, бормочет Юра. Он возвращается домой с хорошим уловом — с переливающейся на солнце шкуркой воды, как зеркало, не упустившей ни одного мотива отражений, везет на раме своего велосипеда облака с развевающимися пламенными крыльями, ажурные башенки древнего собора, растущий вниз головой камыш, парящую с неподвижными крыльями птицу, трепещущую листву старого дерева и проступающие между его ветвей звезды… Гилельс. У него огромное пианистическое хозяйство из ошеломляющих аккордов, октав, двойных нот, гибкое и мягкое туше. Юра мысленно проигрывает три ноты “Отражений”, проносясь по центральной улице, обгоняя автомобили, он заряжен своей находкой до кончиков ногтей. А сколько их уже было! “Интеллигентные лица на улицах этого города — такая редкость”, — жалуется мама. Возможно, Юра не различает, где интеллигентное лицо, а где не очень, но кто-то же слушает в разных концах города концерт Глена Гульда, или рапсодии Листа в исполнении Альфреда Корто, или передачу о Брамсе, интермеццо которого играет тихим певучим звуком Владимир Нильсон, а значит, не так плохо обстоят дела в городе с интеллигентными лицами, как это кажется маме, и не такие грустные настали времена, как мнится Шестопалову…

 

5

Когда Сашина семья перебралась из деревни в город, он вдруг увлекся собиранием пуговиц. Саша понимал, что в его страсти есть что-то неестественное, и никому о ней не говорил. Между тем страсть разрасталась. Он видел только их — пластмассовые, медные и костяные застежки на одежде, мужской и женской, — ощущал солоноватый вкус меди и меловой привкус кости, осязал их рельефные и гладкие поверхности, слышал треньканье, позвякивание, шелест этих чудных маленьких вещиц; они пускали побеги в его сны, как глазки картофеля. Полированные и блестящие, граненые, матовые и прозрачные — миниатюрные колеса вращали число Скьюза — самое большое число, когда-либо встречавшееся в науке, о котором рассказывала на уроке математики Валентина Ивановна: у него так много нулей, что его нельзя вообразить… Маленькие жернова перемалывают океан на