производить хрень, даже если захочешь”.
Смог. Я бы убила убившего тебя двойника.
И вот я, отшатнувшись от пьяных наживой варваров, наконец оказалась в стране Рильке, Моцарта etc. Что же мне показывают здесь? Что мне смеют показывать — и здесь тоже?
Мне нагло предъявляют — уже описанную двумя классиками — жуликоватую артель. Ну да: там “стояли две дубовые бочки с манометрами и водомерными стеклами, одна — на полу, другая — на антресолях. Бочки были соединены тонкой клистирной трубкой, по которой, деловито журча, бежала жидкость. Когда вся жидкость переходила из верхнего сосуда в нижний, в производственное помещение являлся мальчик в валенках. Не по-детски вздыхая, мальчик вычерпывал ведром жидкость из нижней бочки, тащил ее на антресоли и вливал в верхнюю бочку. …Жидкость, так деловито журчавшая в клистирной кишке, по вкусу, цвету и химическому содержанию напоминала обыкновенную воду, каковой в действительности и являлась”.
В довольно резкой форме я выразила Администратору свое желание уйти. В довольно корректной форме (не кабальеро, но чинодрал), воскресив в моей памяти параграф контракта, он настоял на том, чтобы я все-таки пошла с ним в последнюю галерею. Мне не оставалось ничего, кроме немой ярости.
Последняя по счету галерея располагалась в здании Национального музея. Это было массивное гранитное строение, внутри которого логично было бы узреть коллекцию масляных шедевров, заключенных в тяжелые дубовые рамы. Однако в Главном выставочном зале, расположенном на первом этаже, меня уже поджидало невыносимое зловоние использованных женских прокладок, образующих гигантское панно “Закат”, а также хитроумная инсталляция из мясорубок с натянутыми на них презервативами.
Между тем Администратор потащил меня на второй этаж. Мы подошли к широкой мраморной лестнице, справа от которой располагался пустой гардероб. Я, как мне казалось, уже перешла в стадию животного отупения — слепого и безъязыкого, — когда до меня донеслось мерзостное хихиканье моего конвоира — и странная фраза, какую он проскрежетал, как всегда, с ужасающим австрийским акцентом:
— Ой, взгляните сюда, хи-хи-хи!.. Ой, повешенный, хи-хи-хи!.. Надо же, как мило: повешенный!
В пустоте гардероба, в самом темном его углу, почти под лестничной площадкой, висел человек. Я сейчас уж не помню, что самым первым ударило мне по нервам: то ли полосатая концлагерная одежда, то ли последняя покорность мертвого тела — а может, само лицо, которое мне резко напомнило чье-то другое: длинный нос, прямые редкие волосы, большие глаза — скорбные и глупые одновременно.
Скорее всего, первым, увиденным мной, было одно: в петле — человек. Повесили?! Повесился?! И это не важно, что кукла имела размер всего в половину человечьего роста. Даже если б она была еще меньше, невероятный натурализм (дьявольское мастерство?) ее исполнения — неоспоримая, провоцирующая убедительность только что отлетевшей от нее жизни — был таков, что я — миг от взгляда до дела — ринулась за барьер.
— Don’t touch!!! Don’t touch!!! — едва успел крикнуть Администратор.
Но было поздно. Одним ударом я полоснула веревку — складной нож у меня всегда вместе с ключами — и бережно поставила освобожденную куклу к стене.
Поставила-то я ее бережно. Однако в тот миг, когда босые ноги куклы коснулись пола, от левой ее стопы отделилось
Растерянная, я взглянула в глаза манекену — словно он мог объяснить мне, что с ним, черт побери, такое стряслось. Но манекен смотрел — сквозь меня — все с той же скорбной несообразностью. Застылость его взгляда вдруг показалась мне зловещей. А общая отстраненность куклы была даже злорадной… На пару мгновений меня буквально парализовал ужас — какой живое испытывает перед мертвым. Но я все же заставила себя взглянуть на его левую стопу. На ней не хватало четырех пальцев.
— А вот наша гостья, известный драматург, фрау… — сладко пропел Администратор, указывая на меня проходившему рядом Директору.
Мы уже минут двадцать как ни в чем не бывало разгуливали по залам второго этажа. Солидная филистерская выучка моего конвоира, ставшего не только свидетелем, но, прямо скажем, подельником (раз не настучал сразу), помогла ему мгновенно справиться с ситуацией: он не сказал мне ни единого слова. Его молчаливое заявление имело такой перевод: вас никто не видел, включая меня, ergo, не произошло ничего; вы, моя дорогая, кстати, ничего не видели тоже.
Итак, Администратор взялся знакомить меня с Директором музея. Как написали бы беллетристы позапрошлого века, мертвенная бледность покрывала чело этого господина; он едва поклонился.
— Простите, — оборвал он наш бонтон, — большие проблемы… простите…
В соседних залах уже лаяли собаки. Нам пришла лучшая в этой ситуации идея направиться к выходу. Когда мы спускались по лестнице, возле гардероба плотным полукольцом уже стояли полицейские. Их спины выражали такую сосредоточенность, какая бывает только на похоронах. Неотрывно, словно даже с
