отечества вдыхая дым.
И в горле ком: Таврида, Крым...
* *
*
Камни, Таврида, твои солоны, горячи,
тридцать три года я грелся на них — на печи.
Тридцать три года смотрел на простор вековой,
но утомил и меня однозвучный прибой.
Бес ли попутал, а может быть, классик: “В Москву!”
Сел в самолет — и на чахлую вышел траву
в парке столичном, где ждал меня хмурый дружок,
выпил вина, а закуска — колючий снежок.
Ветер трубил-завывал в заводскую трубу:
только дурак может выбрать такую судьбу.
Видишь в домах золотой за окошками свет,
а у тебя за душой ни копеечки нет.
“Нам не гулять, не сидеть за столом на пиру, —
Друг мне сказал. — Я в свою возвращаюсь дыру”.
Стерва Москва на морозе румяна, свежа,
сытым — жена и продажная тварь — для бомжа.
В слезы мои, золотая, хоть верь, хоть не верь,
ты и сама извелась от измен и потерь.
Жил, пропадал, ненавидел тебя и любил,
но и такой еще больше тебе я не мил.
Встал и стою на распутье: не там и не здесь,
застит глаза непроглядная едкая взвесь.
Жадные псы добела обглодали мослы
павшей страны. Вон и Крым умыкнули хохлы.
Как возвращусь, заору в набежавший прибой:
что сотворил ты, Господь, с моей бедной страной!
Ярость моя возмутит седовласый простор —
эхо вернет мне назад грозный мой приговор:
