Голос был узнаваем: именно этими словами молодой ведущий Варшавского телевидения начинает программу новостей.
— Пан Друзенко, я слышал, вы из Ровно?
— А откуда вы...
— Пан Прокофьев рассказал. Не мог бы пан ко мне приехать?
— Когда?
— Сейчас.
— Почему такая срочность?
— У меня гостит отец. Он завтра уезжает, но хотел бы с паном поговорить. Пожалуйста.
Что-то подсказало: надо ехать.
Отец телеведущего оказался грузным, страдающим одышкой, неразговорчивым человеком. Оживился, когда сын сказал о Ровно.
Он жил там — до войны. Засыпал меня вопросами.
— Ты хотел... — напомнил сын.
Как-то буднично старик сообщил, что его квартира в Городке была… явкой Кузнецова.
Я затрепетал. Но виду не подал. Только записал в блокнот: “Марчиняк, улица Горького, 34”.
На прощанье спросил:
— Если я к вам приеду, вы расскажете... подробнее?
Возвращаясь в корпункт, гадал: “Правду ли сказал старик? Или придумал? Сколько самозванцев объявлялось!”
Утром я позвонил во Львов — Вуковичу. Коллега-собкор оживился:
— Привет, сосед! Как пану живется?
— Нормально. Ты Струтинского знаешь?
— А как же!
Струтинский был шофером Кузнецова, чудом уцелел и работал во Львове.
— Запиши, пожалуйста. — Я продиктовал запись в блокноте. — Узнай, что он думает по этому поводу.
Через два дня из трубки донеслось:
— Значит, так. Во-первых, не Марчиняк, а Марциняк. Во-вторых, улица не Горького, а Легионов. В-третьих, наш человек.
“Неправильно записал фамилию, — регистрировал я свои промахи. — А улица? Ну, конечно! Он запомнил, как она называлась раньше”.
Но главное сообщалось “в-третьих”.
Я полюбил одиночные, как плавание в океане, командировки. Шумные выезды — чохом, с шумом, напоказ — приелись.
А тут — так тихо и славно начинается.
На рассвете прогуливается Барон, съедается глазунья собственного приготовления, бутерброды, укутанные в фольгу любимым секретарем, перемещаются из холодильника в сумку, ласково, чтобы не
