Заглушая мелькавшую на телеэкране Родович, я хрипло, с растяжкой, по-брежневски экая, прокричал “поздравление советскому народу”.
Гражина хохотала, и даже Ян не удержал улыбки.
Ларёк, привычная к моим соло, курила.
О наступлении польского Нового года объявил Герек. Уныло бубнил о строительстве второй Польши и трудностях, которые народ должен преодолеть.
— Ничего народ им не должен! — кричит Ян.
В отличие от меня он не пьянеет и мыслит четко. Слова не произносит, а режет: будто луковицу — на мелкие кусочки.
Дамы уединяются на кухне. Мы — продолжаем.
— Везде ложь! — Ян вдавливает окурок в днище пепельницы. — С рабочим классом заигрывают: авангард! А кому хуже всех живется? Работягам. Иногда они взбрыкивают, а их…
Я молча соглашаюсь.
Ян продолжает:
— Любопытный вывод сделал Щепаньский. Профессор, социолог. Слышал о нем, да? Так вот, кризисы у нас повторяются регулярно: тысяча девятьсот сорок восьмой, пятьдесят шестой, шестьдесят восьмой, семидесятый, семьдесят шестой. Помимо прочих, у них есть и политико-демографический подтекст.
— На рождаемость влияют?
— Да нет! При такой цикличности не удается привить полякам чувство… как это сказать? Чувство верности строю. У молодежи нет, как у старших, закодированного страха перед террором.
— И потому она храбрее?
— Именно.
— Что-то не очень заметно.
— Не спеши, пан редактор. — Ян тянется к кофейнику.
Но ночной монолог поляка еще не закончен.
— Объясни, почему у нас каждый лидер начинает как демократ, а заканчивает как диктатор? Герека, когда он сменил Гомулку, на руках носили. Европеец! Во Франции вырос! А что теперь? Экономика в руинах, а они талдычат про успехи. Я на собраниях высидеть не могу. Когда-нибудь, ей-богу, сорвусь.
— Что ты имеешь в виду?
— А самоисключусь.
— Тебя же в отставку отправят.
— Ну и что? Думаешь, в академиях много платят?
— И что тогда?
Ян мотает головой:
— Был танкист, стал таксист.
В эту новогоднюю ночь Ян пощадил меня: ничего не сказал о Катыни. Обычно ею заканчивает...
Порою трудно понять, что больше их возмущает — сам факт расстрела десяти тысяч офицеров или наше упорное непризнание вины?
