лозаннские достопримечательности не внушали тебе охоты возобновить после сорокалетнего перерыва первое знакомство. Во время прогулки нашей ты вела себя так, как если бы ты очутилась во враждебной стране. Тогда я приписывал это случайным причинам — усталости, толкотне на узких тротуарах, шумихе какой-то неинтересной тебе выставки местной промышленности. Теперь я понимаю: снова столкнувшись волею судеб с Лозанной, ты сразу охвачена была тяжким недоумением по поводу того, что там некогда случилось близко от тебя. Ты погрузилась в тяжкие думы об Ане и ее судьбе. Идя рядом со мною, ты была далеко от меня и меня почти не замечала. Я был вне твоего, вне вашего круга Аниного периода. И, чуть- чуть содрогаясь, я теперь спрашиваю себя: а может быть, что ты, идя рядом со мною, погруженная в себя, размышляла о том, что Аня, пожалуй, сделала правильный выбор, что жизнь “пустая и глупая шутка” (ты ведь охотно цитировала эту строчку), что, одним словом, Ане можно лишь позавидовать.
Твое отношение к Лозанне не изменилось и в следующие годы.
Вторник, 28-го июня, 2 ч. поп<олудни>
[Прежде чем вернуться с тобой в Лозанну, хочу прибавить несколько строк — а может быть, даже страничку-другую — твоим сереньким пером (оно, слава Богу, все еще хорошо работает), в виде объяснения, почему этот лист остался неисписанным с 20-го мая. Конечно, мы за эти пять с лишком недель продолжали беседовать и во сне, и наяву, и ты как будто соглашалась со мною, что так же, как можно говорить письменно, можно устно писать. Тем не менее меня тянуло писать именно твоим сереньким пером, которое я ощущаю в руке своей как мизинчик твоей правой ручки. Недаром перо называют по-русски “ручкой”. Моя неизменная нежность к тебе приобретает дар слова, когда я сижу вот так, один в квартире за письменным столом и вожу пером твоим по белоснежной бумаге. Ах, Сонюрочка, если бы ты только знала и в прошлом и теперь, как я люблю мою нежную любовь к тебе и как я тебе за нее благодарен… Но к делу! Не писал пять недель, значит, сам виноват. Может быть, удастся вернуться к этому еще ночью во сне. Но в Лозанну меня еще все не пускают: приходит юрист, чтобы помочь составить завещание.]
[Еще только одно слово: 25-го июня мне минуло, как ты на днях напомнила, 75 — догоняю я тебя, Сонюрочка]7.
Публикация, предисловие и комментарий Нелли Портновой.
1Из дневника от 19 февраля 1962 года: “Лечит д-р Г. Лефман, тот самый, к которому я обратился почти 50 лет тому назад в Heidelberg’е (перед докторскими экзаменами)”.
2 4!!!. Заметил эту непростительную ошибку лишь сейчас, в четвертую годовщину твоей кончины, т. е. в канун 26-го Adara II-го, или под 3 апреля 1970-го года (!!!), все там же, на ETON College Road, в квартире № 81, Eton Place, London. А за спиной горит поминальный огонек. (Примечание автора на полях рукописи. — Н. П. )
3 Эти часы описаны в берлинском дневнике: “Часы — машина времени, счетчик расходуемого жизненного рока, мои — подарок деда, сыгравшего своим появлением, уже после смерти, в гейдельбергском моем сновидении 1912 г., огромную роль в ходе жизни — подарок ко дню религиозного совершеннолетия. Спутник, активный свидетель моей жизни, исчез; казалось, было бы легче, пропади моя тень. Я решил, что это предзнаменование, намек: дорожи часами, каждым часом, неотступно береги их — собирателей минут. Принятое накануне решение — делить день пополам — опрокинулось. Плохо спал ночь… Затем отправился на поиски, нашел часы в полицейском участке. Я снова бодр. С новой верой в то, что еще не все кончено” (дневник, 18 мая 1932).
4 Лев — сын брата А. З., Исаака Штейнберга, Дороти — жена Льва.
5 Например, это могли быть строки: «…позитивистское мировоззрение есть единственная законченная идеология самоубийства…»; «Самоубийство есть мироубийство, но и обратно: мироубийство есть самоубийство…»; «Иван бунтует и колеблется между убийством и самоубийством» (Штейнберг А. Система свободы Достоевского, стр. 113, 124, 126).
6 Восстановление времени благодаря памяти, воспоминание и припоминание — одно из «частных проявлений всеединства» и стержень духовной жизни по А. Штейнбергу. Из дневника 24 апреля 1955 года: «Ох, какие два года! „Лучше не вспоминать?” — Нет, всегда, в любых обстоятельствах. — Да здравствует Память! Да скроется тьма! Мой вариант Пушкина!». Из эссе 1961 года «Подражание своей собственной памяти»: «Пришло на ум поразившее меня воспоминание: я часто веду себя так, как если бы я подражал стихийной работе памяти. Она, подобно свободно текущей реке, влечет в себе все, что попадется, что бы ни попалось: и плотно нагруженные судна ценимой и ценной эрудиции, и отражения высокого облака, и саму синеву неба, но и всякий сор и вздор. Память — несущую и выносливую — я с детства ценю и все снова ей удивляюсь (мне она подарена в колыбели природою матери) <…> Само собою, память объединяет и сводит многообразие лиц, в которое преломилась моя жизнь, к какому-то общему знаменательному корню, но докопаться до него — нелегкая задача…»
7 Авторские квадратные скобки в последних письмах отмечают разные временные уровни сознания.
