Эта повесть была написана в 1998 году, но опубликована только сейчас, уже посмертно. Василь Быков сам не хотел отдавать ее в печать прежде времени.
Повесть рассказывает историю очередного предательства, предательства собственных убеждений и потери себя. Ее герой, бывший афганец Ступак, изгнанный женой из дома, живет в Минске, в собственном гараже, практически голодает и лютой ненавистью ненавидит Самого, в котором легко угадывается нынешний белорусский лидер. Однажды герой случайно попадает на демонстрацию оппозиции и, в общем, удачно ускользает от жесткой расправы, которую устраивает митингующим ОМОН, если не считать поврежденной руки — омоновец огрел героя дубинкой. Дома Ступак понимает, что Самого необходимо убить, продает машину, чтобы раздобыть деньги на оружие, как вдруг встречает своего Мефистофеля — старинного приятеля по Афгану, который занимает высокую должность в службе безопасности… Приятель приглашает Ступака послужить, тот соглашается, попадает в охранные войска Самого — и внезапно понимает, что не только не убьет, но уже и любит обидчика сыновней любовью.
Потрясение, охватывающее при чтении этой повести, — эстетического свойства. Она написана предельно простым языком, перед нами, что называется, “голая проза”, махровый реализм, лишенный и тонкой психологической оркестровки, и стилистической затейливости. Быков не отягощает читателя долгими объяснениями, как его герой дошел до жизни такой. Однако повесть остается совершенно достоверной и пронзительной. Возможно, потому что так обычно и происходит процесс обольщения, без фейерверков и запаха жженой шерсти, без мучительной рефлексии — обыденно и незаметно для самих себя.
Мирослав Крлежа. Поездка в Россию. 1925. Путевые очерки. Перевод с хорватского Н. Вагаповой. М., “Гелеос”, 2005, 416 стр.
Путевые очерки хорватского писателя и драматурга о России добирались до российского читателя восемьдесят лет. Несмотря на то что в 1925 году Крлежа был убежденным коммунистом, а в его книгу входит апологетическая глава о ленинизме и ленинском свете, пронзившем “тьму европейского горизонта”. Именно эта глава и была опубликована в СССР, но не более. С “Поездкой в Россию” произошло то, что часто случается с литературой заведомо неконъюнктурной, свободной от подтягивания фактов под готовые идеологемы — иначе говоря, литературой искренней. Книга оказалась затерта льдинами советской идеологии (для эпохи развитого социализма очерки Крлежи выглядели слишком непредвзято) и постсоветской — когда восхищение симпатичными бородатыми лицами русских революционеров, глядящими с фотографий Музея революции, и убежденность в том, что Россия в 1925 году не голодала, звучали дико.
Но нет, все наблюдения Крлежи есть лишь следствие полного доверия увиденному, хотя и овеянного влюбленностью в новую Россию. А потому и жизнь московских театров, в которые приходят теперь мужчины в черных косоворотках и женщины в красных якобинских косынках, и московские улицы, и Красная площадь, и Кремль — все воспринято этим очарованным странником как длящееся волшебство: “Но вид с кремлевских укреплений на сверкающее Замоскворечье с трепетными черточками зеленых газовых ламп, с боем часов на отдаленных башнях где-то на равнине, — этот вид остается неповторимым и распахнутым, как российские пространства. <…> По плоской поверхности слегка изогнутых мостов скользят, рассыпая искры, лиры трамвайных дуг. <…> Над куполом Сената вьется и лижет тьму алое знамя; красный лоскут в ярком свете прожектора напоминает прорывающиеся языки пламени. Эта режиссерская находка воспринимается как символ, осеняющий все восемнадцать башен Кремля, да и весь город”.
И эта проговорка про “режиссерскую находку” выдает Крлежу с головой: человек театральный, он и в России чувствовал себя немного зрителем, свидетелем великого действа, озаренным сиянием “Прометеевой вечности”. В этом сиянии бесчинства ГПУ и русская нищета были просто невидимы.
Т. А. Бернштам. Приходская жизнь русской деревни. Очерки по церковной этнографии. СПб., “Петербургское Востоковедение”, 2005, 416 стр. (“Etnographica Petropolitana”).
Для желающих проститься с иллюзиями, питаемыми по поводу российского церковного быта, нет чтения полезней. В этой вполне научной монографии много любопытного обнаружат для себя и ненавистники “пузатых попов”, и апологеты русского благочестия.
В книге, основанной на архивных разысканиях, два главных героя — сельское духовенство и его паства. Картина их отношений — экономических, духовных, человеческих — и до ХVIII века, и особенно в синодальный период, увы, обычно выглядела печально. Материальная зависимость священника от своего прихода пронизывала эти отношения глубинным нездоровьем, оттого более всего крестьяне не любили “мздоимоватых” и “гордых” попов, при этом легко прощая смиренным иереям даже и пьянство. “Любят, если священник на праздник выпьет с крестьянами: „Благодарим, кормилец, что не побрезгал нами!””
И хотя в книге приведено множество примеров, когда именно священник был не на высоте, гораздо чаще лицом страдающим оказывался именно он, батюшка, — бесправный, зависимый и от прихожан-крестьян, и от архиерея, и от собственного помещика. Тех, кто мог противостоять хотя бы невежеству и консерватизму крестьян, всегда были единицы. В итоге главное ощущение, остающееся от книги, точно выражается известной формулировкой французского писателя-католика Жоржа Бернаноса: пастырь — “человек съеденный”.
±4
