Новый Мир ( № 1 2006)

хотел знать, что она собирается делать дальше, но она ни на один мой вопрос не ответила и только звала меня поскорее вон из квартиры. Я отстегнул магазин, выбил неиспользованный патрон из патронника и уложил оружие в чехол. По пути обратно я снова заговорил с Софьей, но ответом было молчание. Не прервалось оно и до сих пор. Софья ничего не говорит о звере. Я больше ее и не спрашиваю, зная ее характер и уяснив себе, что вопросы на эту тему бесполезны. По некоторым ее обмолвкам я, правда, догадываюсь, что она не продала и не разменяла квартиру покойной Лидии Ивановны, как собиралась, и что она вот уже три года ходит туда кормить зверя.

И полярная крупка летит

Ирина Машинская родилась в Москве, окончила географический факультет и аспирантуру МГУ. Живет в пригороде Нью-Йорка, преподает математику и физическую географию в старших классах. Автор пяти книг стихов. Стихи переводились на европейские языки. В “Новом мире” ранее публиковалась как литературный критик.

 

Ответ на вопрос, что представляет собой современная литература русского зарубежья как явление нового глобализованного мира, — дело будущего, и не только потому, что ее становление еще в самом начале (как, впрочем, и новой литературы “метрополии”). На смену трагическим категориям изгнания и диссидентства, десятилетиями определявшим восприятие эмиграции, пришла демократическая разноголосица понятий личного выбора и “частного дела” послеперестроечной волны, где каждый отвечает сам за себя.

Для меня одним из таких “ответов”, причем очень острым и честным, хотя и частным, но проецирующим общее, — уже довольно давно является поэзия Ирины Машинской. Сразу запомнились афористические строки “Солнце речи родимой зайдет — мы подкидыша станем качать” из стихотворения “Не сумев на чужом — не умею сказать на родном”, где существенен не только прямой смысл. Удивляет и трогает именно это родительское отношение к языку, драматизм неотступной мысли о его возможном угасании и забвении.

Родная речь в иноязычном бытии неизбежно становится языком внутренним, про себя, и — лучшая метаморфоза, — читая Ирину Машинскую, чувствуешь, что для нее говорить “на родном” — значит стихами. Ее слово легко вбирает новые реалии и сюжеты и даже использует элементы иного языкового строя и поэтики, но в основе — это голос памяти, детства или подсознания, где живая мелодичность — не дань форме, но естественное ощущение классической русской традиции как своего истока. Причем — поскольку этот негромкий (но “гулкий”) разговор если не с самой собой, то с кем-то, кто все понимает, но кого сейчас, возможно, нет рядом — многие очевидные звенья опускаются, связи становятся утонченными (“ломкими”), и выговаривается самое важное, сокровенное. Прислушаемся.

Дмитрий Полищук.

 

 

*      *

*

Не жнец, не жрец, не спец, не пятикнижник —

но у меня есть стебелек-треножник:

колеблющийся стебель над трясиной,

с одной лишь песнью ломкою, осенней,

с неловкой остью, с талией осиной.

На простынях

1

Потому что тебя я полулюблю, потому что, в стенку влипая, сплю,

потому и створка, створку скребя, сердце скрепя,

не найдет себя,