— Спасибо, не нужно. — Ганшин поймал взгляд в сторону смешной кучерявой пастушки, и в глазах промелькнуло страданье. — Я бы хотел вернуть их себе… Я имею в виду картины. Но я зарабатываю медленнее, чем они дорожают.
— Пишите дру… — Певец решил не продолжать. Разговаривать с этим человеком было бессмысленно, на страданье, стоявшее в его неподвижных глазах, смотреть было совестно.
— Слишком много вложено, — продолжал художник. — Если нет правильного места, пусть будут у меня. Ну, как невезучие дети. — Он попробовал улыбнуться, но вышло криво.
— Хотите, я их куплю? Те, что напишете. Я лучше Бондаренко. Его ищет милиция, а меня — нет.
— Очередное шоу. — Ганшин отмахнулся. — Бондаренко любит покрасоваться. Поинтригует — и вернется. Вас тоже интересуют картины? Пустые люди часто клюют на яркое.
Оля с певцом переглянулись. Он попал в смешное положение. Как девица, предлагающая свои услуги клиенту, который артачится.
— Ты думаешь писать набело, без помех и классиков, — продолжал художник. — Но время отсекает самозванцев, и только старое отвердевает, превращаясь в скрижали. Чем мертвей, тем дороже, понимаете? Искусство идет в направлении, обратном жизни. Против течения, вот в чем фокус. Чем больше в картинах старого и мертвого, тем выше цена. Самый мертвый и дорогой — Айвазовский.
Тут очень плохо принимают визитеров, подумал певец. Хозяин недоброжелателен, считает всех ниже себя и не удостаивает говорить понятно.
— Я вижу полный дом отличных копий, — вступил он. — Оригиналов не видал, но предполагаю, что они отличаются чувством. Второй раз не напишешь, как в первый. Нельзя повернуть время, влюбиться в ту же женщину, написать те же картины, а возвращать старые — это абсурд. Это как любовь, повторов тут не бывает.
— Только повторы и бывают, — возразил художник. — Не бывает нового.
Он вдруг отвернулся, что, видимо, означало конец беседы. Все ему известно, все обдумано, спорить и говорить не о чем, тем более с профаном. Певец допил кофе и поставил чашку. Собственно, спорить он и не собирался. Просто его пытались оскорбить, он ответил. Они вежливо попрощались. Ганшин не пошел провожать гостей, а позвал кариатиду. Скульптуру звали Зоей.
Певец уходил, раздумывая. Если так выглядят гении, лучше держаться от них подальше. Что художник отдал за картины? Неужели, когда писал, он только вкладывался? Если за свои труды он не получил ничего, кроме денег, что заплатил Бондаренко, он прав. Нужно прекратить писать, а написанное вернуть. В бизнесе это было бы понятно. Бесприбыльное вложение. Но тут должно быть иначе. Сотни людей занимались и занимаются этим без денег и успеха, и мировая скорбь тут неуместна.
Они сели в машину, и Оля раздраженно повернулась к певцу:
— Зачем ты спросил, что у него с руками? Разве непонятно, что он резал вены? Кругом дикость. Курт прав. Как здесь можно растить детей? Все мои подружки здесь загнулись. Я даже не понимаю, как ты тут зарабатываешь! Ты же интеллигентный человек!
Певец резко затормозил, въехав колесами на тротуар, и повернулся к спутнице:
— Ты что, не хочешь больше жить в Германии?
— Ни там не могу, ни здесь. — Она опустила голову. — Застряла.
— Неужели из-за истории с Бондаренко? — удивился он. — Ну, привези детей и живи тут.
— Да не могу же, говорят тебе! — крикнула она, а потом внезапно замолчала и спросила уже тихо: — А почему нельзя вернуть прошлое? Полюбить ту же самую женщину?
— Как почему? — удивился он. — Потому что с той же женщиной будет то же самое.
— Но мы-то уже другие!
Певец промолчал. Вот именно. Интеллигентным человеком он был лет десять назад. Может быть. А потом сделал все, чтобы это истребить. Возврат невозможен.
— Как ты думаешь, этот Ганшин, он просто исписался? — спросил певец.
— Были бы деньги, я б купила все эти копии, — вздохнула Оля. — По-моему, это блеск. У вас просто все с ног на голову поставлено, но он-то знает себе цену, потому и психует. Режет вены.
