Горящих зданий”. Талов тогда все же прочел стихи, и они понравились знаменитому поэту, — в сонетах Талова он отметил строго классическую форму, хотя и восстал против некоторых “ испанизмов”. Сам Бальмонт в тот вечер, по воспоминаниям Талова, читал “ Звук зурны, звенит, звенит...” и “ Агни”. Талов прочел и свою поэму “ Весенняя прогулка”, которая пришлась по душе слушателям. Жаль, что поэма не включена в книгу. Зато в книге воспроизведен инскрипт Бальмонта — теплая дарственная надпись 1921 года. В тот же день, 9 марта, они вместе отправились к Мережковским. “ У Мережковских мы пробыли до 12 ночи, — рассказывает Талов. — Распрощавшись, вышли на улицу. Я машинально сунул руки в карманы — в одном — два апельсина, в другом — 3 пачки английских сигарет и 50 франков. Это Константин Дмитриевич мне положил. Он добрейшей души был человек, об этом просто не все знали”. Можно добавить к сказанному в книге, что Марк Владимирович с женою Мэри Александровной бывал на домашних вечерах памяти К. Бальмонта, которые в 60-е годы устраивала Н. К. Бруни-Бальмонт1.
Виднейший славист Рене Герра, которому составители выражают признательность “ за ценные советы и деятельное участие в подготовке этой книги к печати”, в своем предисловии к таловским мемуарам, ссылаясь на воспоминания Довида Кнута, называет Марка Талова “ одной из колоритнейших фигур русского Монпарнаса”. И далее он пишет: “ Талов — человек эрудированный и поэтически одаренный. Его книгу стихов „Любовь и голод”, изданную в Париже в 1920 году, французский поэт и критик Ж. Шюзвиль назвал „пронзительным сборником”. Его вторая книга „Двойное бытие” выходит в 1922 году. Обе книги были отмечены критикой, в том числе требовательным Марком Слонимом. Собратья по перу стали относиться к М. Талову как к мэтру, „властителю дум””. Герра справедливо сетует на то, что Талову, мучимому неустроенностью и ностальгией, пришлось уехать в Советскую Россию и там стать литератором-переводчиком. Тогда он на долгие годы замолчал как поэт и писатель. Когда его пытались постричь под общую гребенку в издательстве “ Советский писатель”, требуя стихов о Ленине или о французском пролетариате, он возражал, как свидетельствует вдова поэта Мэри Александровна, председателю правления издательства Н. В. Лесючевскому: “ У вас уже есть сто одинаковых поэтов, зачем же вам сто первый?!”
Стихотворное наследие Марка Талова прекрасно характеризует письмо Арсения Тарковского, которое тот написал в декабре 1965 года, тщетно желая помочь изданию поэтического сборника.
“ Как и у всех поэтов, — пишет Талову Арсений Тарковский, — у Вас есть стихотворения лучшие и худшие. Достоинство лучших в том, что они производят впечатление видимости того, о чем Вы говорите, в повышенной осязаемости поведанного. Читатель их — не второе или третье, а как бы первое лицо, он сливается с автором и кожей чувствует вместе с Вами, со
Лучшие Ваши стихотворения лишены украшений, вплотную прилегают к теме, к переживанию, они более чем правдоподобны, они — истинны. Это произведения яркого, подлинного и самобытного таланта. Особенно таковы стихотворения, посвященные темам Вашего парижского житья. Эти стихотворения так сильны, что заражают своим свечением другие, написанные по-иному. Так получается книга — книга как единый организм, — тем более интересная, что она ярка и своеобразна не только по „содержанию”, но и по виртуозной „форме”, которую рецензенты не заметили, потому что она целиком служебна и лишена привычных арабесок современной эстрадной поэзии. Она у Вас очень тонка и сильна своей необходимой, подвластной всем поворотам темы, жизненностью...
Странно и стыдно видеть, — завершает Тарковский, — Ваши лучшие стихотворения неизданными. Они могли бы научить и многих молодых поэтов тому, чего они попросту не знают, т. к. эти произведения <...> расширили бы не один мир, не одному „личному” миру читателя и поэта придали бы новые черты. Они нужны именно в напечатанном виде”.
Трудно что-то прибавить к такой высокой оценке. Разве что представить здесь одно из лучших стихотворений Марка Талова.
Под бритвой
Белеет на груди салфетка,
Пропахшая лавандой. Что ж,
Давно пора! Я бреюсь редко.
Так не угодно ли под нож?
О зеркало! О пруд овальный!
В тебя гляделось сколько глаз?
Чужой тебе и я, печальный,
