нанимали. Он работал день, другой и неделю. А потом гулеванил. Хомута прежнего нет: с восьми часов до пяти с перерывом на обед. Дешевого пойла вокруг — хоть залейся. А после долгой гулянки какая работа?.. Заказчик приедет, поглядит на Володю и лишь рукой махнет.
— Устроился я к водникам, в больницу, — глаголет пьяненький Вовка. — Делов много, а делать нечем. Труб нет, кислорода нет, электродов и тех нет. И зарплаты нет. Иди, говорят, пока отдыхай. Отдыхаем с Минеем… Ты не займешь?.. Я — как штык, с получки…
— Какая у тебя, родный, получка?..
— Ну, може…
В поселок, в наш старый дом, я приезжаю лишь в теплую пору, летом. А время, словно под гору, быстро катит.
Вроде вчера еще Вовка Грибанов по улице с внучкой шел, весело сообщая:
— В магазин! Ей — шоколадку, а мне — пивка. Для рывка!
Генка Миней, принаряженный, с пробором в светлых густых волосах, шепотом сообщает: “У женщины день рождения. На подарок… С получки отдам…”
И вот уже — ни внучки, ни жены, ни женщины с днем рождения.
“Петрович, ты понимаешь… Ну хоть на пиво дай”, — это Вовка. Сосед его Генка объясняет детально:
— Петрович, работаю у Комиссарова. Ты знаешь его. В субботу обещал заплатить.
Генку соседи хвалят: “Рукастый…” — и призывают порой для работ домашних, дворовых: яму выкопать, навоз ли, глину на тачке перевезти, подправить, прибить и прочее. Но расплачиваются известно как. Хорошо, если покормят, а то на поллитру — и все.
— Петрович, я нынче у Чебаковых, ты их знаешь, завалинку кладу…
— Петрович, завтра иду огород копать, просили…
— Я, Петрович, работаю. Это Вовка — лодырь. Ему лишь в кухне лежать.
Вовка — не лодырь. Он сроду был словно малое щеня. Но прежде хоть петушился, шумел: “В бога мать!..” А теперь и вовсе: щуплый, недужный. А в светлых глазенках болезнь ли, боль: “Понимаешь, Петрович…”
Понимаю… С чего ему здороветь? Хорошо, если тетка Шура, мать его, которая рядом живет, наварит щей да покормит. Но это — в праздник. А всякий день — вонючее пойло, корка хлеба да старая, еще бабкина, хибара, в которой бобылем обретался.
В летнюю пору изредка он приходил к моей матери побалакать.
— Тебе надо на работу устроиться… Ты хороший специалист. И жена к тебе вернется.
Вовка вздыхал, соглашался. Но жизнь свое правила.
— Петрович, дай на хлеб.
“На хлеб” я никогда не отказывал: свои люди.
Мать умерла осенью, по теплу. Хоронили, потом поминали, потом “день девятый” да “сороковой”. На всех поминках они были вместе: Вовка и Генка Миней — наши соседи. Слава богу, ели и пили, да еще дали им с собой выпивку да закуску, потому что день долгий и все равно им “не хватит”.
А Вовка той же зимою слег и весною умер. Он пролежал всю зиму в доме своей матери. Лечить его никто не собирался. “Там нужны деньги да этот самый полис. А его нету, — объясняла тетка Шура, мать его. — И денег — лишь моя пенсия. Врачиха приехала и глядеть не стала. Говорит, воняет”.
К весне он умер. “Заплохел, заплохел — и все”, — сообщила мать его.
А Генка Миней, с которым они вместе росли, рядом жили и вместе пили, господи прости, тот и вовсе взял и вены себе на руках перерезал. Говорят, что вся хата была в крови. Видно, не сразу умер. Большой мужик, крови в нем много.
Вот и все. Нынче еще одна весна в нашем краю. Старый дом наш ветшает. Особенно это заметно ранней весной, когда вокруг голо и пусто. Но потом, когда все зазеленеет, он вроде укроется от глаз
